Пораженные зрители вскочили со своих мест, вся толпа вскрикнула, как один человек.
Мигель лежал неподвижно, в желтый песок арены мгновенно всасывалась струящаяся из вспоротого бедра кровь. Но боли он не чувствовал. В полубреду ему казалось, будто Талар, подобно Пегасу, расправил крылья и унес его в небеса. Крики зрителей становились все слабее и слабее, а они взлетали все выше и выше, минуя здешние минареты, в лазурное небо…
Патриция Деннисон уже, наверное, в десятый раз поправила бледно-голубое покрывало и, усевшись на аккуратно убранную постель, посмотрела на чемоданы.
Сложив руки на коленях, она изо всех сил стремилась сохранять спокойствие.
Она чувствовала себя девочкой в скаутском лагере в последний день каникул, дожидающейся, что приедет отец и заберет ее домой. Но ей было уже девятнадцать – взрослый человек, как-никак, – и она не имела права ощущать себя настолько неуверенной и беззащитной. Что ж, по крайней мере, ее отношение к здешним местам переменилось, – впервые попав сюда после того, как покончила самоубийством ее мать, Патриция воспринимала санаторий как темницу; теперь же он казался ей скаутским лагерем.
Ожидание было мучительным, но винить ей было некого: с какой это стати она упаковала вещи, толком не выяснив, когда именно прибудет отец. И сейчас ей не оставалось ничего другого, кроме как ждать. Может быть, стоило достать какую-нибудь книгу и почитать – глядишь, и убила бы время. Но вместо этого она встала и вновь подошла к окну.
При всей неуверенности, с которою она относились к жизни, одно казалось Патриции неколебимой истиной: ее папочка любит ее и столь же страстно стремится быть с нею, как и она сама – с ним. Они опять будут жить вместе, как в те дни, когда она была маленькой, а папочка с мамочкой еще не расставались. Вся тогдашняя жизнь пошла прахом, когда мамочка взяла ее с собой в Нью-Йорк, чтобы жить у деда в Стоунхэм-паласе, – и Дж. Л. – он запрещал ей называть его дедушкой – приходил в ярость всякий раз, когда она заикалась о том, что ей хочется навестить отца в Калифорнии. В конце концов она перестала просить: но добром это все равно не закончилось.
Но сейчас уж они постараются наверстать упущенное.
Как зачарованная, она уставилась в окно, надеясь увидеть приближающуюся человеческую фигуру; но напрасно. Территория санатория казалась вымершей, даже на прогулке не было ни души. Только тонкие ветви ив еле слышно шелестели на слабом ветру, и танец их изломанных рук отражался на поверхности пруда.
Длинными пальцами Патриция провела по решетке, укрепленной с внутренней стороны окна. В конце концов, в этом отделении лежали больные, испытывающие склонность к суициду. Стекло было желтоватого оттенка: покрыто специальным составом, увеличивающим его прочность, и не случайно. Едва попав сюда, она, конечно, пыталась разбить его, чтобы вскрыть себе вены осколками. Тогда она была готова на все, лишь бы положить конец, как ей казалось, бессмысленному и проникнутому нескончаемым горем существованию.
Ей вспомнилось, как доктор Соломон объявил о том, что лечение проходит настолько успешно, что отныне ей позволяется держать в палате зеркало, которое сам принес и повесил на стену. Она взглянула – и не узнала самое себя. На нее глядело бледное лицо коротко стриженной блондинки, хрупкое, как китайский фарфор, и с бездонными серыми глазами смертельно раненного животного. Это было лицо ее матери.
– Улыбнитесь, – попросил доктор Соломон.
Патриция увидела, последовав совету, как бледно-розовые губы задрожали, раздвинулись и обнажили ряд безукоризненно белых зубов.
– Ах вот как, у нас зубки имеются! – поддразнил доктор.
Она рассмеялась – и внезапно увидела, что счастливое лицо, отразившееся в зеркале, принадлежит ей самой.
Бедная мамочка – она была так долго и так глубоко несчастна. И сумела найти успокоение только в смерти. Патриции вспомнилось, как она, накачавшись транквилизаторами, стояла у гроба – мать лежала, прекрасная и загадочная, осыпанная белыми розами, которые так любила при жизни. И вдруг в исходящий от гроба сладковатый запах грубо вторгся аромат мужского одеколона – резкий, бесцеремонный, всепобеждающий. Дед положил руку ей на плечо, и ее едва не стошнило.
Следующим после провала в памяти воспоминанием стало пробуждение в этой палате лозаннского санатория и взгляд в большие, исполненные состраданием глаза, казавшиеся сквозь толстые стекла очков еще большими. Затем она обратила внимание на густую пшеничную шевелюру и клочковатую бороду того же цвета.
– Меня зовут доктор Соломон, – произнес этот человек мягким голосом. – Не бойтесь… Вы здесь в безопасности.
В течение следующих шести месяцев Патриция научилась ассоциировать этот голос с мудростью и добротой. Он не выуживал у нее всяких подробностей о годах детства или о характере сновидений; вместо этого, доктор приносил ей замечательные книги о героях, о людях, посвятивших свою жизнь высокой цели. После того, как Патриция прочитывала книгу, она обсуждала ее со своим доктором.
Вот и сейчас она решила все-таки что-нибудь почитать – чтение всегда шло ей на пользу, лучшего способа убить время просто не было. Она расстегнула молнию на чемодане и извлекла брошюрку, которую нашла возле сапожек для верховой езды – «Мистическая природа лошади», сочинение Пауло Кардиги.
Уже завтра ей предстояла встреча с прославленным португальским мастером верховой езды. Она обожала лошадей, любила на них кататься, – и вот отец решил взять ее на каникулы в Португалию, где он заранее договорился о курсе уроков в школе верховой езды, принадлежащей Кардиге. Строго говоря, он хотел взять ее с собою в Португалию еще в прошлом году, когда снимал в Лиссабоне кинокартину, но тогда этому воспротивился Дж. Л.
Но они еще никуда не опоздали – так говорил ей отец вчера, позвонив из Италии. У нее в ушах по- прежнему звенели последние слова, произнесенные им перед тем, как повесить трубку: «Патриция, запомни, никуда невозможно опоздать. Я только что осознал это сам. Нам с тобой предстоит очень о многом поговорить. Я должен рассказать тебе нечто чрезвычайно важное». И тут его голос задрожал. Но что бы это могло значить?
Патриция вздохнула. Скоро ей предстоит все узнать.
Она раскрыла книжку и, погрузившись в чтение, забыла снедающие ее нетерпение, забыла волнение и тревогу. Бросив через какое-то время взгляд на часы, она с удивлением отметила, что пролетел целый час.
