По-видимому, это как раз и следует прокомментировать. Маловероятно, что слова, приписываемые Бенуа, действительно принадлежат Александру Николаевичу. Он всегда доброжелательно относился к еврейскому творчеству, и у нас о нем отдельный рассказ. Что же касается Милашевского, то, безусловно, эта фраза направлена против евреев: 'дети пустыни' не метафора (возможно, он вспомнил рассказ Льва Лунца 'В пустыне', об исходе евреев из Египта) – 'они' поклоняются ветхозаветному жестокому и мстительному Богу, 'они' не могут изображать кумиров, 'они' отвергают античную красоту, столь милую Милашевскому. И посему в искусстве у них единственный путь – абстрактное псевдотворчество.
«Четыре имени определяют Парижскую школу, и эти 'парижане' даже не французы:
Пикассо, Марк Шагал, Модильяни и Сутин»230. Лучше не скажешь: на одного испанца – три еврея. Точно цитата из Шмакова: 'Русская' скульптура, кто ея творцы:
Антокольский, Гинзбург, Аронсон, Бернштам, Синаев-Бернштейн. Все такие фамилии, что русскому хоть с моста да в воду'231. Но ведь и петербургское чеканное искусство отдано на откуп иноземцам: Кваренги и Росси далеко не русские. (Сомневающихся в происхождении Росси отсылаю к биографиям итальянских композиторов Соломона Росси и Джакомо Россини.) Отношение к Натану Альтману недоброжелательное. Возможно, здесь присутствует и некая 'idee fixe'. Даже в вышеприведенном отрывке об Юдифи Израилевне общим местом происхождения служит не герой анекдотов город Бердичев, а родина Альтмана – Винница. Не исключено, что пером Милашевского движет неприязнь к конкуренту.
Известно, что творческие современники зачастую с недоверием и ревностью относятся друг к другу. Но в данном конкретном случае Милашевский передергивает.
Так, о великом портрете Анны Ахматовой сказано 'лакированная кукла Альтмана'232.
Он же передает свой разговор с Ахматовой, достоверность которого проверить невозможно: 'Я не люблю этот свой портрет, сделанный Альтманом!'.
«Я был удивлен этой ее фразой! Как?! Ведь 'все же так в него поверили' (разумеется, не я), что увидели поэтессу 'через этот портрет'»233.
Возможно, примешивается и зависть к счастливому сопернику. В свое время Анна Андреевна отвергла ухаживания Милашевского234. Этот эпизод описан в его воспоминаниях, где под именем Нины Аркадьевны выведена Ахматова. Не везло с женщинами Владимиру Алексеевичу: то Юдифь Израилевна, то некая брюнетка, 'изнеженно-оранжерейная':
«Казалось, что в ней 'кондитерского' пирожного больше, чем простого хлеба!».
Объяснение Милашевского, обязательно с восклицательным знаком: 'В этом сказывалась какая-то доля еврейской крови!'235. Она была дочерью режиссера императорских театров. Жаль, что фамилия осталась нераскрытой. Затем идет некая вдова, немного теософка, вертевшаяся возле Распутина и желавшая рассказать Милашевскому об этом 'потом', когда они будут 'ближе', что, впрочем, не состоялось… Затем крестьянская девочка лет 12-ти, обещавшая 'дать' дяденьке и, видимо, не сдержавшая слово, и т. д.
А великая поэтесса посвятила Н. Альтману замечательные строки:
Или – о другом великом художнике: «Что это за рисунок висит у вас? – указал я на висевший рисунок в легкой раме.
– Ах! Это большая ценность: это – Модильяни! Это когда-то он рисовал меня в бытность мою в Париже!
'Ценность!' Ах, Анна Андреевна, вы решились указать мне на ценность в искусстве.
Вы, вероятно, забыли, позабыли, какой я насмешник', подумал я про себя, не сказав ей ни слова.
Я приподнялся и подошел к рисунку в рамке, висевшему довольно высоко. На диване возлежала женщина, очевидно, Анна Ахматова, изображенная в виде какой-то пакостно-похабной жирной гусеницы.
Шикарные бедра шантанной этуали, на вкус пошляков, завсегдатаев слишком дорогих 'заведений'. Откуда взялись эти бедра? Мечта художника?.. Еле-еле, бездарненько выведенный профиль сомнительной схожести! Это было хуже, чем просто плоховатый, не меткий рисунок, оскорбительна была 'похабщина' и какая-то клевета на тонкую, суховатую элегантность той Ахматовой, поэтессы первой своей книги 'Четки'. Ну, а уж об 'интеллекте' модели говорить не приходится… 'Ну, жалкий же ездок!' – как говорится о Молчалине…
– А футурист Рустамбеков вас не рисовал, Анна Андреевна?
– Нет, он меня не рисовал, – не поняв моего сарказма, сказала гениальная поэтесса»237.
Но и сам талант поэтессы ставится под сомнение. Сравнение Ахматовой с Михаилом Кузминым оказывается не в ее пользу: «Разве у ней есть стихи, равные 'Георгию Победоносцу'? По этой оркестровке слов, по силе и мощи живописной пластики?!»238 Не потому ли, что Кузмин еще в 1905 г. вступил в Союз русского народа? И не пересмотрел бы Милашевский свое отношение к Кузмину, если бы знал, что в крови Михаила Александровича были 'чернила': автор 'Моих предков' 'забыл' упомянуть о своей еврейской крови…239 Старших современников Милашевский не жалует, будь то Петров-Водкин, Бакст, даже Кустодиев или Валентин Серов. С последним у него свои счеты. На посмертной выставке, проходившей в здании Академии художеств и описанной мемуаристом с неподражаемым блеском, уходящая в прошлое империя оставляет в душе щемящий след.
А великий художник, преждевременно ушедший в небытие, получает не совсем лестную характеристику, как часто у Милашевского, вложенную в чьи-то уста: '…ошеломляет меня чем-то, что не является слишком лестным для Серова. Поражает какая-то скованность движения, точно арестованный шествует под конвоем. Отсутствие внутренней свободы. Художник боится ошибиться, боится сбиться с ноги, идти не в ногу с конвойным. Это добровольное наложение каких-то вериг, каких-то кандалов вечности… Серовские кандалы точности убили в нем что-то драгоценное…'240 Но в первом издании воспоминаний есть удивительное послесловие, касающееся выставки Серова. 'Некий эпилог', не случайно, как нам кажется,
