Афинский яд

— Нам еще не все известно, — осторожно сказал я. Мой будущий тесть только отмахнулся:

— Не знаю, может, я в чем и не прав. По ночам всякое в голову лезет. И грустно мне становится, как подумаю, что отдам Филомелу в жены городскому. Чего у вас только не вытворяют! Что ни ночь — то кража, ничего без присмотра не оставишь. А на каждой улице, говорят, бордели.

— Все не так плохо… я хочу сказать: их не так много. — Я нервно сглотнул. — Но ты обязательно должен узнать все обстоятельства. Боюсь, мне придется участвовать в этом суде. Может, присядем?

Мы расположились на скамье перед домом Смиркена, где могли бы отлично позагорать, будь сегодня солнечно. Но осенний полдень принес с собой легкий туман, небо заволокли тучки. Я зябко поежился. Дорога в Элевсин оказалась против обыкновения утомительной: не будь я ранен, я бы ее и не заметил. Впрочем, подозреваю, что не последнюю роль сыграло предвкушение этой малоприятной беседы. Итак, я поведал Смиркену о незабвенной ночи в доме Манто, постаравшись не затягивать рассказ, но и не упустить важных подробностей. Разумеется, мой собеседник слушал во все уши и, что удивительно, ни разу меня не перебил (если не считать коротких вздохов и хмыканий).

— Да, — выдохнул Смиркен, когда мое повествование подошло к концу. — Подумать только, — укоризненно добавил он. — С виду такой цыпленок, а на деле — распутник и скандалист. Будь у тебя хоть капля мозгов, ты получил бы задаром все, за что отдаешь такие деньги в этих борделях. Целых две драхмы! Ужас какой! Небось, и вино пил?

— Честно говоря, в ту ночь я и правда немного выпил, — признался я. — Но должен же мужчина как-то расслабляться! Ты забываешь, что я не женат. Много недель, с тех пор как меня ранили, я был лишен всех жизненных удовольствий. Я просто хотел отпраздновать свое исцеление.

— Хорош праздник, клянусь моим седалищем, — деликатно выругался Смиркен. — Теперь напразднуешься в суде, вместе с обвинителем, которого хлебом не корми, дай засадить кого-нибудь за решетку. А если уж тебя занесло в бордель, зачем надо было идти и осматривать тело? У шлюхи-то твоей ума, смотрю, оказалось побольше.

— Сначала я не понял, что это за крик, — начал объяснять я, — и решил, что мой долг — выяснить, в чем дело. Не этому ли учил меня Аристотель: изучать вопрос, чтобы найти ответ?

— Философы! — плюнул Смиркен. — Они только и делают, что морочат людям головы. Прекращай-ка ты философствовать, да уйми, наконец, свой член, а то доиграешься, — старик вздохнул. — Может, ты еще не созрел для женитьбы?..

— Нет-нет! — быстро возразил я. — Ты так несправедлив! Вот уже три года, с тех пор как умер отец, я забочусь о своем семействе. Я много работал, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тебе прекрасно известно, что из восточных странствий я привез письменное соглашение с Филоклом, дядей твоей дочери. Он отдает нам часть поместья в Гиметте, так что скоро дела наши пойдут на лад. Вот только начну продавать мед.

— Что ж, неплохо, — буркнул Смиркен, поубавив презрения в голосе. — И потом, ты еще совсем молод, а потому не всегда можешь отвечать за себя, как надлежит мудрому зрелому мужу. Но на твоем месте, юноша, я бы прекратил совать свой член, куда ни попадя! Как можно путаться с рабынями, которых видишь первый раз в жизни?! Они обслужили столько мужчин, что уже переполнены чужим семенем. Это вредно для здоровья.

— Но воздержание тоже вредно для здоровья, — усмехнулся я. — После свадьбы надобность в подобных развлечениях отпадет.

— Не знаю, не знаю. Первая брачная ночь едва ли излечит страсть к забавам Эрота. — Смиркен упорно хмурил брови, словно не замечая моей улыбки. — Вспомни Алкивиада и ему подобных, — посоветовал он. — Все как один женатые. Тот же Алкивиад бегал за всем, что движется. За мужчинами, женщинами, мальчиками, девочками. И каждый должен был любить его — да что любить: обожать, — а не то бы он им устроил!

— Алкивиад давным-давно умер, — успокаивающе проговорил я.

— Но другие-то живы. Взять хотя бы Гиперида. По виду сразу-то и не скажешь. Кувшинное Рыло, уши торчком. А женщинам нравится, даже теперь, когда он так стар. Конечно, денежки у него всегда водились. Содержал сразу трех любовниц, одну из них — прямо здесь, в Элевсине. Звать Фила. Он все еще хаживает к ней, но даже теперь, в шестьдесят лет, одной ему мало. Говорят, красотка Фрина — одна из его девочек, по крайней мере, так было до последнего времени. А ее ведь называют «прекраснейшей женщиной Аттики». Скорее красива, чем добродетельна — любой дурак поймет, что это значит. Помяни мое слово: ничто так не вымывает деньги из кармана! Все равно, что топить свое добро в колодце!

Разговор принимал нежелательный оборот, к тому же мне показалось, что скрипнула дверь. Если глаза меня не обманывали, она чуть-чуть приоткрылась. Этого «чуть-чуть» было вполне достаточно, чтобы какая-нибудь обитательница дома могла подслушать нас, не нанеся ощутимый урон своей женской стыдливости. Возможно, это была моя будущая жена Филомела или Гета, ее старая кормилица, которая, конечно, не упустит случая передать услышанное хозяйке, хорошенько все приукрасить, а может, и добавить несколько слов от себя. Только этого не хватало!

— Что бы ты об этом ни думал, мой господин, — твердо сказал я, — перед тобой я держать ответ не обязан. Я просто решил, что, исключительно из уважения, должен поставить тебя в известность. Как о случившемся, так и о том, что, вероятно, мне придется давать показания в суде. Я не подозреваемый, я лишь свидетель, обнаруживший тело. Конечно, это неприятно, думаю даже, что мне придется перетерпеть некоторые насмешки в свой адрес. Но решающим событием в моей или твоей жизни это не станет. И больше я не желаю обсуждать эту тему.

Как я и ожидал, мое заявление пришлось Смиркену не по нраву, но зато он оставил этот угрожающий тон и оскорбительные намеки.

— Что я могу сказать? — торжественно проговорил мой собеседник, глядя в небо, а может, на поля, столь дорогие его сердцу. — Занимались бы вы лучше настоящим делом на настоящей земле. Ты сам заварил эту кашу с судом, сам ее и расхлебаешь. Я вижу твое раскаяние и совсем не хочу сыпать тебе соль на раны, будь уверен. Я очень сожалею, вот и все. Но в город я хожу редко, а тут, в Элевсине, люди не станут болтать о всякой чепухе.

— Ты куда угодно ходишь редко, — не выдержал я, — а потому: да, ты не узнаешь, что скажут люди.

— Беда в том, — серьезно и задумчиво проговорил Смиркен, — что дела об убийствах мусолятся по три-четыре месяца, а еще не было ни одной продикасии. Я не позволю тебе жениться на Филомеле, пока все не закончится. Это мое последнее слово. Сначала разберись с судом. Я не шучу. Значит, если суд не закончится к гамелиону, вы не сможете пожениться в этом году. Филомеле всего пятнадцать. Она может подождать и до шестнадцати. К чему спешить? Не след моей дочери вступать в брак с человеком, который дает показания по делу о таком страшном убийстве, — это будет дурным знаком и бросит тень на меня и мою Филомелу. А дело-то семейное. Прямо как в истории про Клитемнестру и во всех этих жутких пьесах, где дети вечно убивают родителей, а сестры — братьев. Нет, моя семья всегда была приличной.

Об осложнении такого рода я не подозревал. Я-то думал, Смиркен просто поворчит и скорчит кислую мину. Но мне и в голову не приходило, что суд может помешать свадьбе. Однажды обговорив со Смиркеном нашу с Филомелой помолвку, я воспринял как нечто само собой разумеющееся, что мы поженимся в следующем гамелионе. Это самый холодный зимний месяц, и перерыв в сельскохозяйственных работах позволяет без помех сыграть свадьбу. Гамелион не за горами: до него оставалось меньше трех месяцев. Не мог же я силой вырвать у Смиркена разрешение на брак с его дочерью!

Смиркен безошибочно определил срок. Самому суду предшествовали три слушанья, с месячным перерывом после каждого. На этих слушаньях излагались факты, появлялись свидетели, обе стороны получали представление друг о друге, а суд решал, достойно ли все это внимания. Первая продикасия еще не состоялась. Осень успеет смениться зимой, а зима — подойти к концу, прежде чем закончится этот судебный процесс. Да, свадьбу не получалось сыграть даже в антестерионе — месяце, когда весна робко возвещает о своем приближении.

— Тут я не могу с тобой согласиться, — сказал я, изо всех сил сдерживая гнев. — Если мы отложим