прочного положения в обществе и богатства, станут искать наживы. Впрочем, не кощунство ли это — утверждать, что присяжный в афинском суде, и даже архонт, может быть предубежден, что его можно соблазнить обещанием дружбы или покровительства, продвижения или материальной выгоды?
К холму Ареса, этого воинственного патрона ареопагитов, нестройной толпой стекались люди. Архонты по долгу службы пришли гораздо раньше, когда я появился, почти все они уже были на своих скамьях, пожилые и суровые. Среди зрителей шла настоящая борьба за места (в основном, стоячие); вскоре на холме собралась огромная толпа пихающих и толкающих друг друга людей. На вершине холма начались церемонии, и Басилевс традиционно объявил:
— Чужеземцы, прочь! Граждане Афин, приблизьтесь и внемлите! — Поскольку суд по обвинению в святотатстве — дело внутреннее, касающееся отношения горожан к своим богам, вполне справедливо, что судьями и зрителями могут быть исключительно граждане Афин. После ритуальных жертвоприношений на алтаре Ареса и произнесения клятв было предъявлено обвинение. Обвинитель, Аристогейтон, занял свое место на историческом Камне Обвиняющего, а на камне Обвиняемого появилась закутанная в покрывало женская фигура.
Наконец они спустились к
— Шлюхи! — буркнул стоящий рядом со мной мужчина и, конечно же, был прав. Порядочная женщина не смеет появляться на суде Ареопага.
— Подруги Фрины, наверное, — ответил я.
— Так вот что это за пташки! — рассмеялся мой собеседник. — Они нынче дружно молятся. Некоторые принесли жертвы в храме Афины, но большинство отправились в святилище Афродиты. Или к особым алтарям. Что ж, может, это пойдет им на пользу!
Зазвучал голос глашатая, повторяющего обвинение для тех, кто не слышал слов церемонии на скалистой вершине холма Ареса:
— Сегодня мы судим Мнесарет, дочь Эпикла из Феспии, известную под именем Фрины, которая обвиняется в святотатстве. Она глумилась над священными обрядами Элевсинских мистерий, тем самым нанеся тяжкое оскорбление Деметре и Коре. Помимо этого Мнесарет ввела в город нового бога, не принадлежащего к городскому пантеону, — Исодета-Распределителя, в честь которого устроила ритуальное шествие с танцами. Сии действия свидетельствуют о порочности и безбожии Мнесарет и трактуются как попытка совращения афинских юношей и девушек, принимавших участие в противоправном шествии.
Так значит «Фрина» — это всего лишь прозвище! Оно звучало так привычно и естественно, что даже не верилось, как под ним могло скрываться вполне заурядное имя — Мнесарет. Эта новость едва ли на руку Обвиняемой, решил я. «Фрину» знали все и любили многие, «Мнесарет» же была незнакомкой, и ничто не мешало втоптать ее в грязь и раздавить.
И тут ввели закутанную в черное фигуру, с лицом, закрытым плотным покрывалом. Это была Фрина, которая выглядела совсем как Гермия на первом слушанье, если не считать небольшой разницы в росте. Возле нее суетилась женщина пониже, тоже закутанная в покрывало. Что ж, по крайней мере, Фрине позволили оставить при себе служанку. Но не успел я додумать эту мысль, как Эвфий и Эвримедонт выступили вперед и начали что-то говорить — я различил холодный голос Эвримедонта. Басилевс нехотя кивнул и велел стражникам увести служанку. Женщина может появиться на суде Ареопага, только если она — Обвиняемая. (Рабынь обычно допрашивают в другом месте, а их показания просто зачитывают вслух.)
Фрина стояла одна в углу помоста, словно колонна, задрапированная черной тканью. Ее не беспокоила осенняя прохлада. Вот так гетера должна была простоять до самого окончания суда, не двигаясь, не говоря ни слова, — и никто, даже ее собственная рабыня, не мог дотронуться до ее руки, подбодрить ласковым словом или поддержать, если ей станет дурно.
Гиперид, защитник Фрины, пришел отдельно и имел право подойти к ней лишь во время своей речи. Пока говорил его противник, он стоял, скрестив руки, с мужественно-непреклонным лицом. Гиперид ни разу не взглянул на свою подзащитную, и, даже когда он поднялся, наконец, на
— Все речи написал Эвфий, — прошептал стоящий рядом со мной мужчина своему другу, который, очевидно, считал эти сведения вполне достоверными. И впрямь, сплетник, казалось, был хорошо осведомлен. — Эвфий писал, а Манфий и Эвримедонт помогали. Эвфий
Это звучало вполне правдоподобно. Эвфию, который со школы пользовался репутацией выдающегося логика, недоставало солидности. Зато этот тщедушный человечек, как никто, умел изложить суть, и каждый его доклад тепло принимался членами Экклесии. Однако монотонный голос и непредставительная внешность не позволили ему добиться настоящего ораторского успеха. Сегодня Эвфий облачился в новый тяжелый плащ, а его клочковатая бородка была подстрижена и напомажена. Позади стоял Эвримедонт, ярый защитник Элевсинских мистерий, высокий, бесстрастный, с каменным лицом, напоминающим древнюю трагическую маску. В этом человеке, которому часто пророчили будущее верховного жреца Деметры, уже было что-то от иерофанта: четкий профиль с длинным, прямым носом и лик, величественный и непроницаемый, словно бронзовое забрало.
На протяжении всего суда Эвримедонт с невыразимым презрением смотрел то на Фрину, то на свидетелей ночного веселья в доме Трифены. Рядом стоял Ферамен, тоже заметный, хотя и менее симпатичный; его шишковатый нарост так и пылал от возбуждения. На лице охотника за свидетелями было написано полное удовлетворение собой, он что-то шептал Эвримедонту и даже Эвфию, явно не одобряющему подобную фамильярность. Кажется, он считал Ферамена чем-то вроде инструмента, который ни с того, ни с сего начал требовать внимания. Некоторая раздражительность со стороны Эвфия была вполне понятна и простительна, ибо ему предстояло тщательнейшим образом выслушать речи обоих ораторов и (не забыв оценить реакцию публики) быстро внести поправки во вторую обвинительную речь.
Из Аристогейтона, с его высоким ростом, великолепно поставленным, проникновенным голосом и врожденной способностью всегда быть в центре внимания, получился достойный Обвинитель. Нынче он являл собой внушительное зрелище. Его волосы, обычно торчащие в разные стороны, ниспадали изящными локонами. Бороду тщательно подровняли. Кто-то умный посоветовал оратору привести в порядок ногти, вечно грязные и обломанные. Вопреки моим ожиданиям Аристогейтон (очевидно, вняв доброму совету) сменил алый спартанский плащ на груботканый, из суровой шерсти, и нарочито простой.
Аристогейтон, как Обвинитель, должен был говорить первым. Первое выступление играет огромную роль в судебном разбирательстве, подчас определяя его исход. Если Обвинитель одновременно дотошен и красноречив, Защитник, еще не открыв рот, оказывается в невыигрышном положении. Кроме того, его речь не может быть длиннее. А посему немногословность позволяет Обвинителю ловко обезоружить противника. Служитель откупорил клепсидру, и Аристогейтон заговорил.
— Афиняне, я, один из вас, пришел сюда сегодня, дабы воззвать к вашей чести и справедливости, к вашей вере и набожности. Кто посмеет ослушаться воли богов, кто откажется служить им, кто не испытывает к ним благодарности? Сегодняшний суд касается всех, кому дороги Афины и наша религия.
Если мне не изменяет память, до сих пор все сказанное Аристогейтоном полностью совпадает с текстами, которые после суда разошлись по рукам (не без участия его сторонников). Но часто «речи», ставшие достоянием общественности в письменном виде, существенно отличались от того, что мы слышали на суде, и первая речь Аристогейтона — не исключение. Я раздобыл (и в свое время даже прокомментировал) эти претендующие на точность записи, которые воспроизвожу здесь, но в случаях, когда
