— Ну что ж, Женя Бабич. Давай, читай... что ты тут мне пишешь. Женя Бабич...
И Женя взяла у него длинный лист и улыбнулась академику и своим друзьям, сидевшим в зале.
— Дорогой Кассиан Дамианович, — произнесла она с большим уважением и, подняв мягкие темные бровки, стала читать, то и дело открывая рот для глубокого вздоха: «На протяжении четырех лет, что я учусь в институте, я с особенным интересом занималась проблемами видообразования, которые изучаете вы, уважаемый академик. В первый же год я пристала к группе аспирантов, которой была поручена переделка яровых пшениц в озимые, и все свободное от учебы время проводила в учхозе. Мы с подружкой даже завели там себе маленькую деляночку. С большим интересом мы наблюдали за работой аспирантов, они сеяли под зиму яровые сорта. Значительная часть растений вымерзала, но отдельные экземпляры перезимовывали и давали урожай. И уже в следующем году при повторном подзимнем посеве полученных семян появлялись стойко озимые растения. Наследственно озимые. Это было удивительно! Это было чудо!»
Академик кивал, любовался девушкой, не отрывал глаз.
— «Я много читала разных книг по физиологии растений, и мне было уже тогда известно, что нормальная, то есть весной посеянная яровая пшеница, во время цветения выставляет наружу только тычинки. Только пыльнички висят...» — Тут Женя оторвалась от письма и пояснила: — Лохматый такой колос бывает.
И академик умиленно закивал.
— «Это ее нормальное цветение, — продолжала она читать. — Рыльце в яровом варианте вообще не высовывается, и поэтому получается закрытое опыление, то есть самоопыление с сохранением в потомстве всех свойств, в том числе, и яровости. Однако мы с подружкой заметили: те яровые растения, которые высевались под зиму и после такого посева перезимовывали, — они начинали цвести иначе! Они вместе с тычинками высовывали и рыльце. Мы сейчас же раскрыли книги. В книгах пишут, что так оно и бывает всегда, если яровое растение перезимует. А так как весной кругом цветут другие злаки и летает масса пыльцы...»
— Если дождь пройдет, все лужи желтые, столько кругом пыльцы, — пояснила она опять. И академик опять закивал.
— «...Наверняка чужая пыльца попадает и на рыльца наших перезимовавших пшениц, — читала Женя дальше. — Происходит уже перекрестное опыление! И мы уже не можем сказать с уверенностью, что перед нами в результате: переделанное растение, как результат промораживания, или же это плод беспорядочного опыления чужим сортом. С последующим менделевским расщеплением...»
Она смело произнесла страшное слово. Академик уже без улыбки посмотрел на нее и кивнул несколько раз.
— «Эта мысль пришла в голову нам с подружкой сразу, и мы сказали это нашим аспирантам. И даже посоветовали им весной надеть на перезимовавшие растения бумажные изоляторы, чтобы закрыть таким образом доступ чужой пыльце...»
Академик опять кивнул.
— «Аспиранты согласились с нами. Колпачки были надеты, но руководительница аспирантов их сняла».
— Кто руководительница? — спросил академик.
— Анна Богумиловна, — упавшим голосом ответила девушка.
— Та-ак, — проговорил академик. — Так это, значит, ты затейница всей этой заварушки с изоляторами? По-моему, два года назад... Слышишь, Анна Богумиловна? Я думал, еще кто-нибудь вздумал нас напугать... Ничего, ничего, детка. Не бойся. Не доверяешь, значит, профессору?
— По-моему, профессор не доверяет...
— Вот оно нынче как! — Касьян обернулся к Варичеву и Брузжаку. — Они нам уже не доверяют! Сами читают! Придется в отставку подавать, а? Раз такой вотум недоверия. Отцы и дети! Ничего, Женя Бабич, не пугайся, ты правильно поступаешь. Только так и можно изучать науку. Только так...
— Можно читать дальше? — спросила Женя.
— Давай, детка. Давай, милая. Интересно, чем у тебя кончилось.
— Еще не кончилось, Кассиан Дамианович, — и Женя стала говорить уже без бумажки. — Когда у аспирантов были сняты колпачки, мы с подружкой перенесли опыт на свою деляночку. Тайком. На всякий случай, чтобы колпачки не сняли. Мы высеяли яровую пшеницу под зиму. Морозы были сильные, но несколько растений уцелело. И весной мы надели на них изоляторы. Уцелевшие растения нормально выколосились. А когда посеяли под следующую зиму полученные семена, никакой переделки у нас не получилось. Тот же процент вымерзания, те же несколько уцелевших яровых растений...
В зале наступила страшная тишина. Федор Иванович, чувствуя надвигающуюся беду, запустил пальцы в волосы, сжал лоб, еще раз запустил...
— Я подумала: что же это такое? — громко говорила Женя. — Прав Мендель? И испугалась...
— А ты читала и Менделя?
— Читала... — тихо сказала девушка. — И я почувствовала, что без вас, Кассиан Дамианович, я этот вопрос решить не смогу. Особенно после того, как на зачете... меня спросил об этом же преподаватель. Он, наверно, видел нашу с подругой... Подпольную... — Женя хихикнула, — деляночку. Выследил. И спросил как раз об этом. Какова цель эксперимента. К какому выводу приводит эксперимент. А вывод напрашивался. Нехороший. И я не смогла произнести эти слова...
— И какую отметку он тебе поставил?..
— Пять баллов.
— За что? За те знания, которых ты сама испугалась?
— Не знаю...
— Ну что ж, ты заслужила свои пять баллов. А кто был преподаватель?
— Федор Иванович.
— Тебе, надеюсь, он потом разъяснил, что к чему?
— Нет. Он сказал: это вопрос другого, не студенческого уровня.
— Ушел, значит, от объяснения. Ну, мы его сейчас спросим. Чтоб не ставил студентам вопросы профессорского уровня. Вопросы, на которые сам не может ответить. Вон он стоит. У стены. Иди к нам, Федор Иванович. Просвети нас, в чем тут дело.
Федор Иванович оттолкнулся от стены и быстро, весело прошагал через зал на сцену. Нельзя было показывать Касьяну, что ты растерян, что у тебя ноги стали ватными от предчувствия катастрофы. Он бодро шел, и впереди, как пуля, ждала его гибель всего.
— Что ж ты, дружок, оставил без ответа такой вопрос? — ласково спросил его академик, предварительно оглядев в молчании с ног до головы. — Тоже, выходит, в зобу дыханье сперло? Зачем же тогда спрашивать полез? Что хотел узнать у девушки?
И Брузжак наставил свои сладкие глаза, не скрывая торжества.
Федор Иванович в это время мягко смотрел на Женю, и она прятала от него глаза. Он видел в ней себя — того честного пионера, которого вызвали когда-то в палатку, чтоб узнать от него всю правду о геологе. А сам он был сейчас тем геологом, и так же мягко смотрел, прощая Жене ее честный донос. «Ага, уже прячешь глаза. Это хорошо. Сейчас ты уйдешь отсюда и понесешь в себе на всю жизнь ту же мою болезненную царапину непогашенного долга, — думал он. — Ничего, неси, от этого ты станешь человеком... Если есть в твоем стволе такая спящая почка...» Интересно, что эта мысль сразу сняла все его тягостные предчувствия.
От него ждали ответа, он был в центре страшного напряжения, переполнившего зал. Он еще не знал, что будет говорить, а слова уже зазвенели сами собой, потому что нельзя было затягивать это безмолвие.
— Кассиан Дамианович! Это же детский вопрос! Такой, как и вопрос об отношении крокодила к воде. Та методика, которой пользуются сейчас в этих классических экспериментах, дающих такое наглядное представление о порождении новых видов старыми... Об этом открытом нашей наукой явлении... Эта методика страдает существенным пороком. И постоянно дает врагам нашего прогрессивного учения некоторые козыри, чего можно было бы с успехом избежать.
— Что ж это за козыри, сынок? Интересно. Скажи, послушаем.
