— Я что-то нездоров, — ответил я, — Отложить придется.
— Нехорошо быть надутым в такой замечательный день. Тридцать лет — лучший возраст мужчины!
И тут же он подарил мне яркий галстук.
— А то попразднуем? Я свалю тебя с ног! — шепнул он. — Мне посчастливилось добыть редчайшее вино!
Между прочим, разговаривая с ним, я заметил: в дальнем углу сидела незнакомая женщина. Она, должно быть, давно уже ждала меня — я как-то удивительно почувствовал это. Вот она поднялась, сделала шаг ко мне — и я уже не слышал ничего, что говорил мне товарищ. Это была женщина лет тридцати, с сильно покатыми плечами, очень красивая. Ее красота жила в особых, милых неправильностях лица и фигуры и особенно в прямом грустном взгляде. Эта же красота вдруг отразилась повторно в тихом низком голосе женщины. Я сразу же вспомнил ту, другую, золотую пылинку, которая давным-давно легла на свое место в песочных часах. Та лежала забытая, несуществующая, а эта надвигалась на меня.
— Вам просили передать ко дню рождения вот это, — сказала она почти официально и вручила мне знакомые часы — луковицу, большие, тяжелые, на стальной цепочке. — И еще вот это…
Она достала из сумочки и передала мне конверт. Я спросил: «Это он?»
— Он, — ответила женщина.
Я задумал осторожно выяснить: узнал ли тот, кого уж нет, настоящую любовь другого человека, которую нельзя ни купить, ни украсть? Но не успел. По моему лицу она угадала вопрос и, шевельнув рукой, остановила меня.
— Это было, было, — шепнула она. — И есть. И будет! Но он не был уверен… Я играла. Вы понимаете, что это такое?.. А когда меня пустили в больницу, я целый час кричала ему: «Да, да, да!» А он не услышал.
Я опустил голову. Бедный мой товарищ! Я-то знаю, что это такое. Положив часы в карман, я проводил женщину вниз, потом вернулся.
— Это та самая, — негромко сказал мне наш модник, — Ходила к бандиту. Никого не замечала. Стоишь у нее на дороге — идет прямо, как будто хочет пройти сквозь тебя. Ослепла от любви.
И добавил смеясь: «Тебя-то она заметила! Берегись!»
Я ушел в свою комнату и разорвал конверт.
«Вам передадут письмо, если я буду убит, — писал мой, уже не существующий, товарищ. — Вы талантливый человек. Я пишу именно вам, потому что вы знаете обо мне больше других и, быть может, больше других оцените время. Жизнь дается один раз, ее надо пить без передышки. Громадными глотками. Надо хватать самое ценное — об этом я уже говорил. Не золото и не тряпки. Мне хочется, чтобы вы дожили до большой радости. Вы должны помнить о затемненном материке, где живут сейчас миллионы людей. Пусть день, когда вы получите это письмо, будет днем вашего истинного рождения…»
Я не дочитал письма. Сильная, счастливая мысль, внезапно возникнув, прервала меня. «Я счастливее его, — вот что пришло мне в голову, — У меня еще полжизни впереди, а то и две трети. Можно не торопиться. Я все успею».
В это время плотная темная масса закрыла мое окно. Наверное, маляры подтащили ко мне на четвертый этаж свою люльку. Перевернув лист, чтобы читать дальше, я подошел к окну, поближе к свету. — «Но что могут делать маляры на улице зимой?» — вдруг сообразил я. Поднял глаза и сильно вздрогнул: по ту сторону стены сидела на железном листе, прибитом под окном, громадная сова с лохматыми ушами, с седыми бакенбардами и, — самое странное, — сильно искаженная, как будто ее вылепил первобытный человек.
Это была моя сова. Я в первый раз тогда увидел ее живую. Что есть силы, я махнул на нее письмом: «Кш-ш!». Это не произвело на сову никакого впечатления.
Мгновенная догадка глубоко уколола меня, и я даже вспотел от внезапной боли и страха. «Фу!» Я с трудом перевел дух и вытер лоб. Сова сидела на своем месте неподвижно, вертикально, как сидят все совы. Я еще раз перевел дух, вытер лоб и осторожно вышел из комнаты. Не помню, как я очутился на улице, на морозе. Куда идти? Ага, вот куда, там работает мой школьный товарищ, опытный врач-универсал, человек творческого склада. Широко известны его работы о психике человека. Ему будет интересен мой случай, он займется мною.
И я быстро зашагал по сиреневому вечереющему бульвару и тут же услышал за спиной чужую прыгающую поступь. Я оглянулся. Кто-то стоял за ближайшим деревом — я отчетливо увидел лохматое ухо и оттопыренное крыло. Эта сова была ростом с меня!
Врач был занят. Я долго сидел у белых дверей кабинета, а за дверями были слышны быстрые мерные шаги. Наконец дверь распахнулась, и появился мой школьный товарищ в белом халате и в белой шапочке до бровей, исхудалый и бледный от бессонной работы.
— Ну как? — закричали где-то.
— Все то же! — нервно кривясь, глядя на меня и не видя, крикнул он. — Опять ничего не вышло!
Я встал. Доктор медленно очнулся. Заметил меня, узнал, протянул руку.
— Если в гости, то не вовремя…
— Я не в гости.
— Ну-ка подойди, — он взял меня за руку, посмотрел на концы пальцев. — Сколько тебе лет?
— Тридцать…
— Я и забыл, что мы с тобой ровесники… Так что же тебя беспокоит? Преследует кто-нибудь?
— Если бы только знал, кто! Такой странный субъект!… Ты сейчас будешь смеяться.
— Я его знаю. Хочешь, покажу? Пройди со мною…
Он провел меня в кабинет, поставил лицом к окну.
— Моя сова! — шепнул я. Она сидела за окном.
— Не только твоя, — сказал доктор. — Но и моя. Дай мне еще твои руки, я посмотрю. Да-а-а…
Он отошел к столу, постоял ко мне спиной. Потом вернулся.
— Рано или поздно — все равно узнаешь. Так узнай скорее: тебе осталось жить один год.
Пол вдруг провалился у меня под ногами, и я упал бы, если бы товарищ не поддержал меня, не усадил на стул.
Я знаю, есть люди, которые не боятся смерти: этим храбрецам нечего защищать. Признаюсь вам — я затрясся от страха. Когда кончу свое дело, тогда — да, можно умирать. Но не сейчас!
— Не верю, — шепнул я.
— Ты лучше встань и беги, — сказал доктор, подняв бровь, заметно нервничая. — У тебя целый год жизни.
— Я не верю!
— Убирайся отсюда! — закричал вдруг он. — Ты крадешь у меня время! Я сам болен, мне осталось только полтора года жизни!
В дверях он все-таки задержал меня и быстро, почти скороговоркой, сказал: «Это старая болезнь, и больше всего от нее страдают талантливые люди. У них это проходит в острой форме. Люди с закисшим характером болеют тихо и умирают незаметно.
— И вы ничего еще не открыли?
— Мы многое открыли. Но лечить еще не умеем.
— Мы все-таки открыли кое-что…
И он сказал мне вот такие непонятные слова:
— Тот, кто отчетливо видит сову, уже наполовину спасен.
И захлопнул за мною дверь.
«Отчетливо ли я вижу ее? Надо будет посмотреть», — подумал я.
Тут я вдруг услышал в тишине четкое тиканье: часы, подарок бандита, делали свое дело, точно отсчитывая секунды. Услышав их звонкий ход, я достал тяжелую стальную луковицу, вставил фигурный ключ и завел пружину. Раз двадцать я повернул ключ и, наконец, почувствовал упор. Все! Часы заведены на год.
«Надо торопиться! Надо все обдумать», — сказал я себе. Первый раз в жизни я торопился по- настоящему, то есть хладнокровно.
Чистый, морозный вечер встретил меня веселыми огнями, и шумом автомобилей, и далеким мерцанием
