Князья поклонились до земли царю росов. Прибыхвал, теребя оставшийся ус, пробормотал:
-- Все к немцам тянулся, дурак. Ну что хорошего в том, чтобы быть немцем? Лучше уж сарматом. Каков хоть кумыс: лучше пива или нет?
Публий Либон одиноко стоял на вершине дюны. Ему, князю жемайтов, не в чем себя упрекнуть. Хотя многие дружинники пали и неизвестно, выживет ли Кунас после страшной раны, нанесенной топором мертвеца. Но во что превратился прекрасный край самбов? Вместо леса - жуткая черно-серая равнина, покрытая пеплом и запекшейся коркой. От селений, хлебов, покосов не осталось и следа. И это устроили те, кто пришел из Рима, подобно гончим собакам, по следу его, сенатора Либона! Пришел за его амулетом, оказавшимся таким бесполезным в эту святую и страшную ночь. И еще придет...
Твердым шагом сенатор подошел к Ардагасту и протянул ему янтарь со стрекозой.
-- Возьми янтарь Нерона, царь росов, и поступи с ним, как знаешь. Я пытался творить добро с его помощью, но это - такой же источник зла, как и все, чего касалась рука Меднобородого.
Зореславич взял амулет и опустил его в Огненную Чашу. Полыхнуло золотое пламя, и янтарь сгорел в нем без следа. Только стрекоза вылетела из огня и понеслась, переливаясь маленькой радугой, навстречу восходящему солнцу.
В этот самый миг во дворце в Ктезифоне упитанный человек в красной тоге, важно беседовавший с царем Артабаном, вдруг дико завизжал от боли. Коричневый янтарь с пауком на его груди внезапно вспыхнул и исчез, оставив лишь дыры в тоге и тунике да большой ожог. Толстяк корчился на полу и вопил, пока его вопли не перекрыл голос владыки Парфии:
-- Молчать! Кто ты такой, чтобы я тебя слушал? Горшечник, шут, раб колдунов и торгашей! Почему ты не в Риме, а здесь? Если бы не ты, я бы договорился с Титом о союзе против Пакора. Стража! Заковать его в цепи и выдать римлянам.
А на Янтарном берегу Дорспрунг, хищно усмехнувшись, сказал:
-- Вот так бы выжечь всю Империю и сам Рим, чтобы эта гидра не дотянулась до нас снова. Только на это нужен Геракл.
Он был в человеческом обличье, но его усмешка выглядела совершенно по-волчьи.
-- Но ты же сам римлянин, Юлиан Кентавр, - возразил ему Либон.
-- Да, я римский гражданин, сын вора и нищей блудницы. Я даже читал Горация.
О, Марс, волчий бог! Дай нам, что собрались здесь, или хоть нашим потомкам исполнить это пророчество! - Дорспрунг окинул взглядом воинов в серых шкурах. - Волки! Отплатим Риму за этот пожар!
Нуры, ятвяги, жемайты, вильцы, руги ответили дружным воем. Сигвульф простер руки к восходящему солнцу и воскликнул:
-- Светлый Бальдр! Готы сейчас далеки от тебя. Но позволь хотя бы их потомкам искупить позор этой ночи - предать Рим огню и мечу!
-- Сейчас Римом правит добродетельный Тит, - негромко и словно бы неуверенно произнес Либон. Его расслышал лишь Хилиарх и скептически усмехнулся:
-- Что окажется недолговечнее: его жизнь или добродетель? И не ты ли, почтенный сенатор, сказал, что Рим не исправить?
'Я хотел создать новый Рим, а создал волчье логово. Но разве не с логова волчицы начался Рим?' - подумал сенатор.
По небу, не видимые телесному взору, ехали навстречу друг другу две колесницы. Одну, золотую, везли три коня: золотой, серебряный и алмазный. Другую, серебряную, - два белых златорогих быка. Первой правила женщина средних лет, прекрасная и полная сил. Золотые волосы свободно падали, сияя дивным светом, из-под высокого головного убора. Во второй колеснице ехал старичок с бородкой, в остроконечной шапочке.
-- Здравствуй, Лада, Красное Солнце мое!
-- Здравствуй, Велес, ясный Месяц! Вот мы и снова вместе. Словно не было этих несчетных веков... И ты еще не изменял мне с Денницей.
-- Ее теперь люди, между прочим, зовут твоей звездой... У нас тогда было только это небо и Мировой Дуб посреди моря. Ты, первая русалка, любила в нем плавать, хоть и боялась Змея Глубин.
-- А ты меня не мог как следует от него защитить. Разве что чарами. Зато теперь весь его род боится Перуна с братьями.
-- Ну да, наплодила себе защитников могучих. Сначала Сварога от нашего же сына Рода. А от Сварога - остальных. И кем они мне приходятся, буяны эти?
-- Только они могут оборонить все три мира от Чернобога, моей сестрицы и Змея. А ты кого с Денницей породил, кроме новых звездочек?
-- Куда уж звездочкам до наших с тобой внуков-правнуков... Что творят-то в мире, воители великие за Правду, за тебя, то есть! А смертные, на них глядя, и того похлеще. Этой ночью твой же дом чуть не сожгли. Вроде бы, Перун велел. Да вот и он, гроза всем грешникам.
К ним подскакал, нахлестывая темно-синего, как туча, коня, черноволосый, златобородый муж средних лет с палицей и мечом у пояса и луком через плечо.
-- Здравствуй, мама! Здравствуй, прадед Велес! Вы уж простите - опять мы все были в разлете. Что тут творилось ночью? Змеи погуляли или дядина свора?
-- Разве не ты послал смертных разорять Янтарный Дом? Их призвал твой жрец Аллепсис, - сказала женщина.
-- Аллепсис? Плут, мошенник! Да я его испепелю, и дуб Ромовский разнесу, если за него спрячется!
-- Зачем же губить дуб? Как ты жесток... Смертные уже говорят, будто ты тогда застал Велеса с Денницей и тут же разрубил его мечом.
-- Да меня тогда на свете не было!
-- Конечно. Но убил Каститиса и разрушил мой янтарный дворец ты.
-- Этот рыбак лез в боги! А ты, небось, снова всю ночь плакала над ним? Ты же Правда!
-- Я женщина, сынок. Я могу любить и прощать, могу осудить. Но я не умею карать, как вы. Даже защитить себя не умею. Вот и этой ночью...
-- Если бы я знал!
-- Ничего, все обошлось. Помогли смертные - воины Даждьбога и Ярилы. Их собрал Ардагаст, царь росов.
-- Этот избранник Даждьбога всюду поспевает. Надо будет хорошенько полить хлеба его росам, а то лето больно жаркое.
-- И возьми, пожалуйста, в дружину царя Фарзоя. Это его дух поразил дракона, который ломился в городок.
-- Непременно, мама. Ты только зови меня в другой раз. Не такой уж я злой. Хотя и не такой милосердный, как вы с братцем Даждьбогом.
Вожди победителей снова собрались в Янтарном Доме. Венея восседала на глыбе белого янтаря, а рядом стояла Лайма. Она снова была в белом платье жрицы, с серебряным полумесяцем на груди, и вид у отважной лучницы был самый благочестивый, что не мешало ей бросать смелые взгляды в сторону Ардагаста. Ларишка, сидевшая в кресле с перевязанной головой, лишь посмеивалась, глядя на девочку.
