надо отдохнуть от тайги, болезней, вшей. В другой раз они не пойдут за нами. Правильно я говорю или нет?
Животов выкинул палец вверх:
— Во! Генерал то же самое говорил.
— Так как мы уходить будем отсюда? — спросил Айбоженко мрачно. — Обрыдло все.
— План разрабатывают, — решительно заявил Животов. — Вот! Генерал так и сказал: передайте своим боевым друзьям: в беде мы вас не оставим.
— Ну что ж, поглядим, сказал слепой. Подождем. Да потом на свой страх-риск что-нибудь и придумаем, — сдался наконец Лялин.
Губанов выбрался из землянки, на свежем воздухе сразу же закружилась голова.
Следом вышел Лялин. Потянулся до хруста в костях.
— Обиделся? — спросил он, щурясь на неяркий круг солнца, затянутого осенней дымкой. — Я ведь проверял тебя. Думаешь, из-за строптивости своей упрямлюсь? Не-ет. Я хитрый...
— Да ну? — деланно подивился Губанов. — А я считал тебя дураком.
Лялин надулся. Стоял отвернувшись.
— Месть, понимаешь, тут меня еще держит, — признался он. — Ничего не могу поделать с собой. Так вот.
— А как игуменья к тебе?
— Анастасия, что ли?
— Да.
— Анастасия баба, конечно, ничего. Красивая баба, и все при ней, но не для нашего мужика. Ей надо их благородие. Мы что, мы черная кость. — Он искоса поглядел на Губанова. — Знавал когда-то ее муженька.
— Лошаков, что ли?
— Ну, Лошаков... Миловидов. Капитан Миловидов. Говорят, застрелился где-то на границе. Дурак. Он вообще-то из психов. Пепеляевец. Они все после ледового похода чокнутые стали. Мозги поотморозили, что ли.
Со стороны Черемшан послышался едва различимый стрекот. Лялин прислушался, навострив по-собачьи ухо. Лагерь насторожился.
— Опять летит, — сказал Лялин тихо. — И какого ему дьявола надо тут?
Гул приближался, и вот на высоте птичьего полета среди верхушек деревьев замелькал аэроплан. Он пронесся так быстро, что Губанов ничего не успел разглядеть: наш это или черт занес с той стороны.
— Нас ищет, паразит. Уж который раз является. Да ничего не увидит. Вишь, как замаскировались? Дай бог выбраться отсюда.
Из землянки выползли Айбоженко и Трухин. Они пошли из лагеря.
— Уже к бабам поперлись, — кивнул в их сторону Лялин.
По дороге к ним присоединился Сокорь, недавно прибившийся кулак из Васильковки.
— Не пускай.
— Попробуй удержи.
Губанов затоптал цигарку.
— Мне пора возвращаться. Не наделайте глупостей. Ждите проводника из Центра. Пока.
Лялин подал ему руку.
— Дал бы провожатого, да...
— Ладно, обойдусь.
У коновязи все трое о чем-то принялись спорить, Губанов вспомнил, что сегодня Теткин должен прийти к тайнику, и ему стало беспокойно.
Дорога на Мухачино. Август 1927 г.
Трое на конях возникли внезапно, как из-под земли. Коренастый в кубанке, поигрывая плетью, спросил:
— Ты чей будешь?
Сокорь растянул рот в радостной улыбке, пихнул Трухина в бок локтем, подмигнул Леньке:
— А я знаю, чей он. Ей-богу знаю. Я его видал в Мухачино, все вынюхивал чего-то там. Чакист он, братцы. Ей-богу чакист. И Гошка говорил, чакист он.
— Ты что, действительно чекист, или он врет? — спросил дружелюбно Трухин, перепоясанный пулеметными лентами. — Ты не бойся, говори.
Ленька понял, что перед ним бандиты и вряд ли он сможет выкрутиться. Он не успел дойти до тайника. Если бы они узнали о тайнике...
— А вам какое д-дело? — дерзко сказал он. Чуя жеребцов, внизу, в лощине у копешки, подала голос Хроська. И тут же тот, кто был в кубанке, ожег Леньку плеткой. Его принялись стегать, приговаривая:
— А... чакист... Попался...
Губанов перевел коня на аллюр, — торопился затемно побывать в монастыре: надо было повидаться с Вандой, потом отправиться в Терновый к приходу «Чилима». А еще он надеялся побывать в Черемшанах, чтоб встретиться с Шершавовым.
Ванда металась по келье. Увидев Губанова, бросилась к нему:
— Там мальчишку из Черемшан пытают... Совсем ребенок еще. Они убьют его... Это Айбоженко.
— Где? — спросил Губанов, чувствуя, как ослабели и стали чужими ноги.
— Это как на заимку Хамчука, так вправо, за болотцем. Они же звери...
Губанов не стал выяснять, как там оказалась Ванда. Он круто повернулся и побежал к потайному выходу.
— Ладно, бес с ним, — сплюнул Айбоженко, — он уже изошел юшкой. — Пнул Теткина и попросил махорки на закрутку у Сокоря. Тот с неохотой подал тугой расшитый стеклярусом кисет. Трухин мочился на Теткина и приговаривал:
— Шшенок сопливый... По-хорошему ить предупреждал, ну, теперя вот тебе.
Айбоженко поморщился, глядя на Трухина:
— И чего ты такой? Все б с вывертом, чтоб не как у людей. Еще б и нагадил.
Трухин заржал:
— А чо? Энто мы могем!
— Ладно тебе, — остановил его Сокорь. Он внимательно посмотрел на неподвижное тело Теткина. Глаза того были полуоткрыты и неподвижны. По веку деловито бежал муравей.
— Он, кажись, помер уже.
— Сам ты помер. — Сокорь нагнулся, посидел на корточках. — Живой, чего ему исделается? Чакисты все такие. Им пока голову не отсекешь, будут шевелиться. — Поднялся, скривился. — Чтой-то мутит меня.
— Это от крови, — сказал Трухин. — Это всегда так попервах. А может, жалко?
— Никого не жалко. Они мого братана кокнули.
Гаврилу Сокоря чекисты застрелили во время облавы в Гнилом углу во Владивостоке, и Иннокентий не мог простить Советской власти смерти брата, возглавлявшего банду налетчиков.
Теткин застонал. Трухин кивнул на него:
— Может, скажет, зачем он тут?
— Держи карман шире. Они, жилы вытяни, будут молчать. Хватит, намаялись. Надо кончать. Главное нам известно, Чакист, и все тут. А хочешь, неси его на своем горбу.
— Нема дураков, — не согласился Трухин.
Сокорь стянул с Теткина брюки быстро и умело, оставив на нем давно нестиранные кальсоны на одной
