Тишка без ремня и босиком понуро стал перед Миловидовым, поминутно сгибом рукава вытирая мокрое лицо.
— Ну, ничего. Слава богу, удрали. А там поглядим. Мы еще себя покажем. Ну, чего ты?..
Тишка трудно и сухо сглотнул.
— Там все осталось...
Миловидов выругался, сплюнул тягучей слюной, провел по рту ладонью.
— Ну-ка собери этих зас...цев. Всех до одного и тут, передо мной построй. Живо...
Миловидов стоял посреди щебечущего, поющего, пахнущего разнотравьем леса. Вдалеке бухали редкие выстрелы. «Ничего себе, — подумал он с удивлением, — драпанули!»
Бандиты строились с неохотой. Тишка, не стесняясь, пинал особо упрямых, негромко крыл их матом, щипал, таскал за воротники.
Скоро перед Миловидовым выстроились четырнадцать человек. Тишка стал на правом фланге. Миловидов смотрел на них из-под низко опущенного козырька фуражки. «Ну и воинство... Один без штанов совсем, другой босиком, третий без гимнастерки и оружия, четвертый в одном сапоге. И это с ними я собрался воевать. Ах вы, заячьи ваши души...» Он поднялся, морщась. Прошел перед неровным строем припадая на стертую ногу. Остановился напротив высокого с бычьей шеей мужика. Тот стоял босиком, но в обеих руках держал сапоги. На отвисшем ремне висела фляжка без пробки.
«Пустая, — подумал Миловидов, — или вылакал, или выплескал».
— Ты что, сучья твоя морда, удрал? Почему не оборонялся?..
Мужик втянул шею в могучие плечи:
— Так уси ж биглы, вашбродь... Тут стреляють, там стреляють. Уси бегуть, ну и я за имя...
Кто-то передразнил зло:
— «За имя...»! Попереди бёг, как олень! — И еще раз передразнил зло и с обидой: — «За имя...»
— Сапоги чьи? Свои небось там оставил, гад?
Мужик молчал, глядел тупо и безразлично в одну точку, редко моргая сивыми и коротенькими ресницами.
Длинно и угрожающе втянув через зубы воздух, Миловидов подошел к безусому востроносому парню.
— А ты?..
— Что я? — быстро переспросил тот, глядя прямо ему в глаза.
— Ты зачем шел сюда, щ-щенок? Ты чего тут потерял? Тоже бежал впереди?
Вмешался Тишка:
— Вашбродь, он двоих чекистов свалил. Сам видал своими глазами.
— Вот как?
— Так точно! — вытянулся тот.
Еще возле одного остановился Миловидов. Это был коренастый лет пятидесяти мужик в располосованной надвое гимнастерке и в намотанных на босу ногу портянках.
— Ты почему убежал?
— А вы, вашбродь, не рычите. Я окромя вас знаешь сколь перевидел таких? Со звездами на погонах и о лампасами на ж...е. Так что не дери горло-то. Сам чего убежал? Жить хоцца? Мене тоже.
— Колчаковец?
— Пепеляевец.
— Медаль имеешь за ледовый поход?
— Так точно!
— Не ори, не глухой.
Он уже прошел строй и увидел на трухлявом пеньке Сарафанова. Тот сидел уперев голову в кулаки и то ли спал, то ли отрешенно думал о чем-то.
— А этот чего ждет? — спросил у Тишки.
— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.
— Вильямин!
Сарафанов поднял взгляд.
— Чего вам?
— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,
— Как видите.
— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.
Он подсел к Сарафанову.
— Ну что, вояка?
— Я не вояка. Я репортер.
— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?
— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.
— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?
Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.
— Может, тоже убили... Как ты думаешь?
Сарафанов снова пожал плечами.
— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.
Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.
Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.
Отряд переходил вброд речушку.
— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...
Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.
И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.
— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?
И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:
— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...
Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.
Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:
— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...
...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.
