не мог выскользнуть из под той Формы. Алитея знала, в каком настроении он только что вернулся из Пергамона от Шулимы; пан Бербелек не удивился бы, если бы Шулима тут же отослала соответственное письмо Алитее. — Отец. — Да поднимись же, что это вы тут вытворяете! — Просим у вас благословения, кириос. — Алитея, ты же прекрасно знаешь, что не стану тебе мешать. Это же твоя жизнь. — Мешал и до сих пор мешаешь. Я не хочу, чтобы с ним что-либо случилось. Дай мне слово. — Тогда он разъярился. — Прочь! Вон с глаз моих! — Моншебе схватился на ноги, но Алитея схватила его за руку. Они остались на коленях. — Отец. — Да что ты себе воображаешь, будто бы кто я такой, неужто нашлю убийц на мужа собственной дочери? — Нет, конечно же, нет. Но, разве Шулима уговаривала нас сойтись? Ты же знаешь. Что сосватано Вечерней Девой, то исполняется в любви. А под морфой стратегоса исполняются планы, которых он и сам еще до конца не продумывал. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и решит подлизаться… Один раз Давид лишь чудом ушел от смерти от руки твоего вассала. Благослови нас, кириос. От всей души. Я ношу под сердцем его дитя. Я должна поверить, что в глубине души ты желаешь нам счастья. — До нынешнего дня он понятия не имел, по чему, собственно, она должна было это познать; он сам не знал, то ли радовался их счастью, то ли презирал за коварство Шулимы. Все гравюры со свадьбы изображали бесстрасное, суровое лицо Кратистоубийцы.
Заскрежетали железные ворота, повозка въехала на внутренний двор комплекса. Огни из десятков высоких окон и внешних пирокийных ламп наконец-то пробились через туманные волны. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней подбежали слуги в черно-красных ливреях. Когда открыли дверки и придвинули ликотовую лестничку, в лежащем внизу городе колокола святилищ начали бить десятый час; звук достигал сюда низкий, сдавленный, проеденный темной сыростью. Еще одна воденбургская ночь мглы и камня.
Пан Бербелек иронично скорчил рожицу собственному отражению в золотом зеркале, переложил пырыкту в левую руку, поправил манжеты белой сорочки и черного кафтана, посчитал про себя до четырех, после чего вошел в Зал Предков.
Неурги склонились одновременно, словно бы охваченные единой морфой. Он вежливо махнул им пырыктой. Никакой герольд или стоящий у двери слуга объявлений не делал; пан Бербелек был уже из тех, приход которых объявляется глухим ударом, неожиданной тишиной, заразительным шепотом. Этот шепот был ему знаком, ведь это была его корона, его черный антос: «Кратистоубийца, Кратистоубийца, Кратистоубийца…»
— Эстлос.
— Эстлос.
В Зале Предков, под взглядами тех же предков с темных портретов, состоялся официальный ужин, а потом в более камерный салон на третьем этаже перешли только они двое: пан Бербелек и князь Неург. К ужину за стол село более двадцати аристократов — и пан Бербелек быстро сориентировался, в соответствии с каким ключом были они подобраны, ибо, хотя всех их по имени ему не представляли, морфа их (эти огненно-рыжие волосы!) была даже слишком очевидной: князь пригласил на ужин с Кратистоубийцей своих ближайших родственников. Пан Бербелек ел, а за ним внимательно наблюдали две дюжины Неургов. Они улыбались, разговаривали друг с другом, обмениваясь сплетнями и анекдотами, глядя на него лишь случайно, да и то — украдкой. Только никаких сомнений у него не было. Те, которые разговаривали с ним — а в ходе беседы во время еды, похоже, все смогли обменяться с ним хотя бы парой слов — разговаривали о вещах банальных и совершенно незначительных. Но именно так Форму и исследуют: она наиболее чиста там, где нет содержания.
Пан Бербелек сидел на почетном месте, справа от князя, занимавшего стул во главе стола. В свою очередь, справа от Кратистоубийцы сидела внучка князя, бледнолицая Румия Неург. За те четыре с половиной года, что прошли с предыдущего его визита в воденбургском дворце, она успела вырасти из пугливой девочки в серьезную, держащую себя в руках женщину. Ее, по-видимому, совершенно не знающая солнечных лучей кожа, волосы — словно разъяренное пламя, аскетичное платье с закрывающим грудь корсетом и черные митенки — на первый взгляд, все отличало ее от Алитеи, и все-таки, первая ассоциация пана Бербелека была направлена в ту сторону, к дочери. Изменение медленное, совершающееся на наших глазах, незаметно: мы меняемся вместе с изменяемым. Вот только когда в памяти нет промежуточных картин, и появляется истинный контраст. Иероним вспомнил ту Алитею, которая сопровождала его во время предыдущего визита во дворце Неургов, как она заснула в дорожке, и как ее, спящую, пришлось переносить в постель.
— О чем задумался, эстлос?
— По-видимому, это признак близящейся старости, когда прошлое начинает побеждать настоящее.
Пан Бербелек встряхнул головой.
Румия придержала нож над лососем.
— Я тоже помню, в тот год замерз весь Рейн, перед отъездом вы посетили нас, эстлос, с дочкой и сыном. Ох, прошу прощения.
— Абель, так.
— Прошу прощения, мне так жалко.
Бербелек махнул рукой с салфеткой, вытер нею губы.
— Нет никакой причины, чтобы тебе было неприятно. Меня всегда удивляла эта форма. Что, собственно, кроется за подобными выражениями сочувствия? Ведь не сочувствие, к нему способны только самые близкие люди, с которыми нас соединяет подобие Формы. Так может, дело в том, чтобы утешить носящего траур? Может, в том, чтобы проявить уважение? Но кому? Покойному? Чужой человек приходит и говорит, как ему больно; вто время, как я прекрасно знаю, что ему не больно. И это в самый момент такого напряжения чувств: после смерти, во время похорон, все сожжения. Удивительно, как еще над могилами не доходит до драк. Собственно — когда подумаешь о таком — вот это как раз Абелю понравилось, в виде посмертной чести. Мхммм.
Девушка коснулась его ладони.
— Просто я хотела попросить прощения за то, что призвала воспоминания об Абеле.
— Но почему нужно за это извиняться? Почему я должен был бы избегать воспоминаний о нем? Разве он был преступником, плохим, мелким и подлым человеком?
После этих слов Румия слегка улыбнулась, склоняя голову набок.
— Нет, эстлос. У него были великие мечты. Он рассказывал мне…
— О чем?
— Я и подумала: сын такой же, как и отец.
— Скорее уже, наоборот, — буркнул про себя пан Бербелек.
В небольшой салон на третьем этаже освещение от пирокийных ламп не доходило, слуги внесли масляные лампы и подсвечники; в камине уже горел огонь, трещали пожираемые огнем дрова. Пан Бербелек и князь разместились в креслах, повернувшись полупрофилем к очагу, от которого расходились волны жара. Окна закрыли тяжелыми шторами. Вавилонский ковер глушил шаги слуг. Свет не добирался до противоположной стены, и там, в углах за эгипетскими амфорами и старинными франконскими доспехами росли мясистые тени. Доулос подал аристократам трубки; они закурили. Смесь состояла из пажубы, гашиша и нового, сибирского зелья. Какое-то время они молча дымили.
Забытая слугами кочерга застряла между щепками в камине, постепенно нагреваясь — князь протянул руку и тут же отвел ее, ругнувшись. Пан Бербелек наклонился, неспешно вынул кочергу, кожа на ладони даже не покраснела.
— Ах. Так. — Князь закинул ногу на ногу. — Говорят, эстлос, будто бы Лунная Ведьма влила в твои жилы Огонь.
Пан Бербелек повернул на коленях пырыкту; мертвые глаза фениксов в блеске живого огня ослепительно вспыхнули.
— Вполне возможно, она только растопила в них лед, — засмеялся он. — Но нет, это неправда. Там каждый дышит пыром, пыр протекает под веками. Это их очищает, каким-то образом выжигает все лишнее, чрезмерное, ненужное — случайные мысли, чувства и наклонности, оставляя тело и морфу без грязи. Иногда по этой причине они кажутся наивными, словно дети, иногда же — словно дети, жестокими.
