тотчас же стал на задние лапы и пошел ко мне.
– Мерабчик, с ума ты сведешь меня!.. Ну, ладно, давай обнимемся, только смотри, осторожно!
Медвежонок раскрыл лапы, и мы обнялись… Я гладил его по спине, он тыкался мордой в мое лицо, облизывал щеки, рот и что-то жалобно бормотал.
– Хватит, Мерабчик, не заставляй меня плакать… Иди, иди своей дорогой!.. Медвежонок опустился на четыре лапы, повернулся, медленно двинулся к лесу, потом ускорил шаг и, наконец, помчался, не оглядываясь. Вскоре он скрылся в лесной чаще, лишь треск сухих веток доносился оттуда. Наконец все стихло… Не успел я пройти метров триста, как до меня донеслась длинная автоматная очередь. Я замер.
– Тра-та-та… – повторилась очередь.
Я бросил чемодан и сломя голову помчался на звук автомата. Задыхаясь, преодолел покрытый каштановым лесом склон горы и выбежал на небольшую поляну. У края поляны по траве на четвереньках ползал человек. Я подбежал к нему.
– Яшин?! Ты что тут делаешь?!
– Ищу стреляные гильзы.
– Зачем ты стрелял?!
– Понимаешь, иду себе, проверяю систему… Вижу, вышел из леса и прямо на меня!.. На двух ногах, словно человек! Огромный какой, гляди! Хорошо еще, вовремя заметил…
Недалеко от нас навзничь лежал Мерабчик… Из его раскрытой пасти еще сочилась кровь.
– Почему ты его убил? – спросил я Яшина и сам не узнал своего голоса.
– Вот еще!.. Вижу, идет прямо на меня медведь…
– Да какой же это медведь, идиот! Ведь это Мерабчик!
У Яшина от удивления отвисла нижняя челюсть. Он опустился на землю. Сверху донесся шум – к нам спешили пограничники.
– Джакели… Я не знал… ей-богу… Ты уж извини… – пробормотал побледневший Яшин.
– Ладно… Что было – было… Прощай!..
За полчаса автобус довез меня до Батуми. Поезд отходил в двенадцать ночи… Оставшиеся пять часов я бесцельно бродил по городу, наконец, не выдержав, пошел на вокзал, упросил проводницу впустить меня в вагон за час до отправления поезда, вошел в купе и, не раздеваясь, бросился на койку.
Поезд тронулся неожиданно. Сперва громыхнуло, по вагонам пробежала судорога, потом состав сильно дернуло, и, наконец, колеса завертелись плавно, ускоряя бег и постукивая на стыках.
В купе, кроме меня, не было никого.
– Молодой человек, постель не желаете? – заглянула проводница.
– Нет.
– Извините.
– Очень вас прошу, если можно, не впускайте сюда пассажиров!
– Пожалуйста! Состав почти пустой… Вы заприте дверь.
– Спасибо!
– Где вас разбудить?
– Нигде.
– Спокойной ночи!
– Спасибо.
Ритмичный, монотонный перестук колес притуплял мысль, убаюкивал. Усталость, напряжение, переживания дня опутывали тело, словно паутина… Охваченному сладостной дремотой, мне казалось, будто я лечу куда-то ввысь. Синяя лампочка на потолке купе испускала нежное, ласковое сияние. Оно постепенно расширилось, раздалось, охватило все вокруг, залило лазурным светом небо и землю…
Потом меня подхватили легкие волны синего моря. Я зажмурился, с наслаждением окунулся в теплую воду, и безбрежная синева поглотила меня…
…Она вошла, как десять лет назад, – стройная, красивая, синеглазая, с ниспадающими на плечи локонами иссиня-черных волос, легкая, воздушная, в длинном светлом платье. Вошла и погладила меня по лбу своей теплой белой рукой.
– Здравствуй, сын!
– Здравствуй, мама!
– Как ты живешь, сын мой?
– Не знаю, мама…
– Хорошо?
– То хорошо, то плохо…
– Так оно и должно быть. На свете не бывает только хорошо и только плохо.
– Наверно, так, мама…
– Есть у тебя трудности? Сомнения?
– Есть, мама! Но какие именно – не разберусь… Многого я не понимаю… Думаю – вот наконец-то я понял это… И вдруг догадываюсь, что ни черта я, оказывается, не понял… Думаю – вот это и есть настоящая любовь… И вдруг вижу, что никакая это не любовь… И наоборот: казалось, и не думал об этой любви, а потом чувствую, что не могу жить без нее… Или еще: боюсь, страшусь чего-то, и вдруг выясняется, что бояться-то, оказывается, нечего… Еще хуже, когда уверен в себе, в своих силах, а на деле получается – боюсь я их, еще как боюсь… Трудно мне, мама, понять все это…
– Ты еще молод, сынок…
– Какая уж молодость, мама, скоро мне двадцать!
– Двадцать – это не много, сынок. – Но и не мало, мама!
– В твоём возрасте и мне бывало трудно…
– Не знаю… Я не знаю, мама… Ты нужна мне, мама!
– Потому я и пришла, сынок!
– Ты не уйдешь?
– Не уйду, пока не узнаю – о чем думает плоть и кровь моя, куда она идет, ради чего живет.
– Не понял, мама…
– Ты должен знать – для чего ты существуешь, кем ты станешь.
– Я не знаю, кем я стану. Я только хочу стать…
– Кем? Каким?
– Я хочу, мама… Хочу быть сильным, как дед мой Исидор…
– Мало, сынок!
– Чистым и прямым, как мой отец…
– Мало, сынок!
– Честным, как дядя Ванечка… Благодарным и любящим, как Мерабчик… Умным, как Али Хорава… Преданным долгу, самоотверженным, как Щербина… Смелым и благородным, как Чхартишвили… Добрым и милосердным, как ты, мама… Это много?
– Это хорошо, сынок! Осилишь ли ты все это?
– Хочу осилить!
– Хорошо. Но все это в будущем. А теперь? Чем ты живешь теперь? Что ты любишь? К чему стремишься?
– Я люблю жизнь, мама. Я хочу жить, долго жить для того, чтобы достичь цели… И еще я люблю мечтать, мама… Но что это? Поезд проваливается в темноту… Это тоннель, мама… Я уже не вижу тебя! Погоди, выйдем из тоннеля, выйдем на свет… И тогда я скажу тебе, мама, что еще я люблю…
– Успокойся, сынок, я уже поняла тебя… Теперь я уйду.
– Не уходи, не покидай меня, мама!
– Мне нельзя оставаться, я должна идти!
– Ты придешь ко мне, мама?
– Обязательно, сынок! Ты позови меня, когда тебе станет трудно, и я приду к тебе, сынок!
– До свидания, мама!
– Береги себя, сынок… Не погуби меня, родной мой!
