с полудня. Уставшие за день люди всячески старались увильнуть от собрания. Приходилось чуть ли не за руки вытаскивать их из домов.
– Просили же тебя, Архип? Забыл про собрание?
– Эдемика, именно сегодня у тебя разыгрался ревматизм?!
– Не идешь, Диомид? Ладно, поговорим с тобой в другом месте! Не будь я Зосимом!
– Зосим зобастый! Не ори ослом и дай мне отдохнуть, а то возьму вот двустволку и отправлю тебя в такое место, откуда нет возврата!
– Маргарита, выходи, я знаю, ты дома!
– Иди на собрание, Ксеня, да прихвати своего инвалида!
Нас, детей, на собрание не приглашали, но мы и не нуждались в приглашении. Собрание было для нас единственным местом развлечения. Оно обычно проводилось в школе, и нам доставляло огромное удовольствие видеть, с каким трудом рассаживаются за партами седовласые загорелые дяди и тети. Мы устраивались на полу, с наслаждением наблюдая за ходом этого странного урока, во время которого не читали списка, отвечали с места, не вставая, свободно курили, перебивали друг друга, к учителю обращались на «ты», и никого за это не выставляли за дверь. Я мечтал о том времени, когда и меня будут звать на собрание, когда и я смогу послать зовущего к черту, когда при голосовании председатель объявит: «Сосойя воздержался!..»
…Я и Хатия сидим на полу, перед тетей, за нами, также на полу, – Бежана. Мы ждем начала собрания. Класс гудит. Все окна распахнуты настежь, но в комнате все же жарко. От запахов табака, пота и земли першит в горле. Надрывно кашляют старики. Судачат бабы. А народ все валит.
– Ну что ж, пора начинать! – объявил колхозный счетовод Зосим, постучав карандашом по надтреснутому колокольчику. – Кого изберем председателем?
– Будь сам, какая еще с тебя польза? – съязвил Диомид.
– Пожалуйста, становись председателем ты! Убедишься, какое это удовольствие!
– Что ты! Отбивать кусок хлеба у любимого соседа!..
– Пропади ты пропадом с твоим соседством!
– Да начинайте же, черти проклятые, утро скоро! – прервал дискуссию Зосима и Диомида дядя Герасим.
Зосим кашлянул, надел очки, раскрыл бумажную папку, извлек оттуда лист бумаги, поднес его к носу и вдруг вспомнил:
– А секретаря? Надо же избрать секретаря собрания!
– Будь заодно и секретарем! – предложил Диомид.
– Не справится с двумя обязанностями! – сказал Бежана. Зосим нахмурился, снял очки и посмотрел на Бежану, однако, увидев его серьезное лицо, промолчал.
– Голосовать?
– Хоть голосуй, хоть пой в три голоса, только начинай! – крикнул выведенный из терпения отец Хатии.
Зосим еще раз кашлянул и объявил:
– На повестке дня у нас один вопрос: о лодырничании и отвиливании от работы отдельных, так сказать, изменников общего дела и родины. Слово предоставляется председателю нашего колхоза товарищу Кишварди Спиридоновичу Вашакмадзе!
При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал:
– Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны – красная и черная – ведут между собой – что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы – серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они – ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод, Кисловодск! – перевел он на русский язык. – Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна жратва, нужна одежда?
– О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди!
– А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом?
– Знаю, Кишварди, знаю…
– Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?!
– Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! – раздались недовольные голоса.
– Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это?
– Кишварди! Вот тебе нож – режь нам горло! Что мы, не работаем что ли? – подал голос дядя Герасим.
– Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица…
– Назови, назови конкретно! – зашумело собрание.
Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился:
– Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Федосия Барамидзе и невестка ее Маквала?
– Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? – толкнул кто-то Шакро Барамидзе.
Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил:
– В Батуми они… За сахаром…
– Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? – спросил Кескинэ.
– Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! – улыбнулся Архип.
Шакро закашлял, закрыл лицо руками.
– Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! – прикрикнул на него Зосим. – Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло?
– Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом…
– А потом здесь продают втридорога, так, что ли? – спросил кто-то.
– Так…
– И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! – запричитала Машико.
– А что, мне за них садиться в тюрьму, да? – огрызнулся Шакро и сел.
– Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! – продолжал Кишварди. – Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь!
С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал, не двигаясь, до утра. Обрушься небо и разверзнись земля – Лукайя не моргнул бы даже глазом.
Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел:
– Табаку…
Человек десять, сидевших за передними партами, полезли в карманы, и на столе выросла горка табака. Человек десять зашуршали газетами, и стол покрылся кусками бумаги. Человек десять зачиркали самодельными зажигалками, и комната наполнилась сладковатым запахом жженого трута. Лукайя дрожащими руками свернул толстую, с палец, цигарку, раскурил ее, глубоко затянулся. Лоб его покрылся испариной. Класс молчал.
– Я… Что я… – начал Лукайя. – Для меня война давно уже кончилась… Будь у бога справедливость, я сейчас должен гнить в могиле… Но не берет бог мою душу… Что ж, подожду… Накладывать на себя рук не
