– Все тот же! – сказал я.
– А вот мы его сейчас и удалим! В два счета!.. Вабале! Неси сюда кипяток и нож! – Врач икнул и опустил голову на стол.
– Что принести? – приоткрыла дверь Вабале.
– Принеси таз и поставь перед ним, – сказал Илларион.
– Господи! Что с ним! – вскричала Вабале.
– Пока ничего особенного, – ответил я.
– Мамонтий, Мамонтий! – запричитала женщина.
– Интересно, какой идиот его крестил! – сказал Илларион. – «Мамонтий»! Ну что это за имя? Лучше назвали бы Серапионой! Как ты думаешь, Зурикела, подходящее для него имя – Серапиона?
Я широко улыбнулся, но ничего не ответил. Комната то озарялась ярким светом, то погружалась в темноту, стены все время раскачивались.
– Что вы с ним сделали? – набросилась на Иллариона Вабале.
– Проваливай отсюда! – огрызнулся Илларион. – При чем тут мы? Не умеет пить, нечего было хлестать водку! Даже осмотреть меня не успел, подлец!
– Не волнуйся, Илларион, я сам тебя осмотрю! – сказал я, взял со стола указку и ткнул ею в приколотую к стене таблицу: – Какая это буква, дорогой мой Илларион?
– Какая, солнышко? – спросил меня Илларион.
– Вот эта!
– Какая, кретин, прочти!
– Вот эта – «ч»! – сказал я.
– Чу! – сказал Илларион.
– Умница, дядя Илларион, да ты прекрасно видишь! А это какая буква?
– А ну-ка, которая?
– На перевернутое «т» похожа!
– Наверное, «ш», – догадался Илларион.
– Иди, я тебя поцелую, – сказал я.
Мы обнялись.
– Вон! – завизжала Бабале. – Убирайтесь!
– Ладно, ладно… Уйдем… Все равно пользы от твоего мамонта – как от покойника.
– Убирайтесь! – прошипела Бабале.
– «Я гуриец, ты гуриец, ре-е-еро-о», – затянул песню Илларион, обнял меня за плечи, и мы, пошатываясь, покинули дом Мамонтия Цверава…
…В ту ночь боль в глазу Иллариона стала невыносимой. Пришлось вызвать машину «Скорой помощи». Илларион улыбался и утешал меня:
– Ну что ты приуныл, дурачок? Не бойся, ничего со мной не случится. Зато для твоей Софьи какой праздник наступил, развалится теперь на моем месте, как барыня! Ну, выше голову! Кому я говорю?!
Я стоял во дворе, зареванный и жалкий, и смотрел на Иллариона. Голос его звучал бодро, на лице играла деланая улыбка, но я видел, как у него дрожали губы и по морщинистым щекам текли слезы. Пятнадцать дней спустя Илларион выписался из больницы без глаза. Он молча вошел в комнату, молча сел. Я ни о чем не спрашивал его, он тоже ни о чем не говорил. Так продолжалось всю неделю. Я аккуратно посещал лекции, был со всеми вежлив и предупредителен, а после занятий сломя голову мчался домой, к моему Иллариону.
Однажды, вернувшись из университета, я не застал Иллариона в комнате. Я выглянул в окно – и замер. Была теплая солнечная погода. Илларион сидел во дворе на стуле под шелковицей. На коленях у него примостилась Софья, устремив в небо задумчивый взгляд, Илларион курил, нежно поглаживая по спине притихшую Софью, и о чем-то вполголоса с ней разговаривал. Я прислушался.
– Тебе говорят, глупая, тебе! Понимаешь, что значит быть безглазым? Это значит – не видеть солнца, луны, деревьев, людей… Жить в кромешной тьме… Если бы я не согласился на операцию, пришлось бы вообще потерять зрение. Поняла? Ни черта ты не поняла, дуреха! Эх, был бы здесь наш Мурада!.. А ты – глупое создание!.. Что, обиделась? Ну, будет, будет тебе… Как же я теперь вернусь в деревню? Всю жизнь я дразнил Илико кривым чертом… Куда мне теперь деваться?.. Ну, хорошо, проживу здесь еще месяц, другой, третий… А потом? Ведь придется в конце концов вернуться домой?.. А может, он ничего и не заметит? Как же! Не такой он дурак, чтобы не отличить стекляшку от настоящего глаза!.. Не отвезти ли ему в подарок такую же стекляшку? Как ты думаешь? Привезу и скажу: «Ну все, старик, конец нашему балагурству… Вставь себе эту штуку и коси на здоровье от моего имени… Отныне мы с тобой равны…» Как ты думаешь, обрадуется он моему несчастью? Да? Никогда больше не говори этого! Как ты могла даже подумать! Не знаешь ты моего Илико! Умрет старик с горя! Нет? Да как же нет, когда я и Зурикела – твой непутевый хозяин – ему дороже всего на свете!.. Ну иди, иди, все равно не понять тебе этого…
Илларион осторожно спустил с колен кошку и слегка подтолкнул ее. Софья пошла к окну. Илларион взглядом проводил ее, и я увидел, что он плачет. Плакал и я. Плакал и радовался, что Илларион не видит моих слез.
Здравствуй, Илларион!
После операции Иллариону уже не сиделось в Тбилиси. Приближался март, и Иллариона тянуло в село – туда, где его ждали старая однорогая корова и неугомонный задира петух, ждали родная земля и родное солнце, ждала весна – пора пробуждения жизни, пора труда и надежд. Отпустить Иллариона домой одного я не мог – он все еще был очень слаб. Кроме того, старик пуще смерти боялся встречи с Илико. Я с плачем вымолил у декана двухдневный отпуск, и в тот же вечер мы отправились в деревню…
…Солнце только выкатилось из-за горы, когда мы подошли к нашему селу. Лениво лаяли уставшие от ночного бдения собаки. Умытые росой деревья кишели всякой птичьей мелюзгой. Над селом стлался легкий туман.
– Гляди, Зурикела, твоя бабушка уже на ногах! – сказал Илларион и показал рукой на струйку белого дыма, поднимавшуюся из трубы нашего дома. Я сорвался с места и с криком помчался вниз по косогору:
– Бабушка!.. Бабушка-а-а!..
Из дома, повязывая на ходу выцветший платок, вышла моя сгорбленная бабушка.
– Бабушка-а-а!
Бабушка приложила ладонь козырьком ко лбу. Несколько минут всматривалась вдаль, потом вдруг встрепенулась, засуетилась, что-то закричала и, раскинув руки, бросилась мне навстречу.
– Зурикела! Сыночек!..
Мы крепко обнялись. Потом я подхватил бабушку на руки и понес к дому.
– Сынок! Дорогой мой! Наконец-то! Боже мой, на кого ты стал похож?! Кожа да кости! Говорила ведь я: ученье хоть кого в бараний рог свернет! О господи…
– Как живешь, бабушка?
– Ты лучше о себе расскажи! Закончил учебу?
– Что ты, бабушка! Учеба только начинается!
– Бедная твоя бабушка! Ты что, один за всех должен учиться? Черт бы побрал твоего учителя! О чем он думает? Ты растолкуй ему, скажи – бабушка у меня больная, одинокая, старая, истомилась в ожидании, – авось сжалится, изверг, ускорит твое обучение!
– Скажу, бабушка, обязательно скажу, – успокаиваю я бабушку. Илларион стоит за моей спиной, качает головой и терпеливо ждет, когда я спущу бабушку на землю.
– Здравствуй, Ольга! – говорит он наконец.
– Илларион, родной, извини меня, ради бога! Совсем я обалдела от радости! Ну, как ты поживаешь? Как твой глаз?
– Какой глаз, Ольга? Нет больше у меня глаза!
– Ну тебя, старый черт!
– Ей-богу, Ольга!
– А это что? Разве это не глаз?
– Гм… Конечно, глаз… Такой, как у того высушенного ястреба, что висит на стене у Илико…
– Неужто стеклянный?
