Само собой разумеется, что уж о системах автоматических защит, ракетных системах и сигналах электронного опознавания он выучил все.
Но ничего такого, что могло бы помочь ему, вопреки желанию Тэма, пробраться в Форхил, он придумать не мог.
Все тридцать тысяч лет Патруль непрерывно совершенствовал свои системы безопасности.
Когда желтизна заката вступила в бой с ледяной синевой Ангела за право обладания востоком, когда торч начал свой бесконечный спуск из ионосферы, мысли Вауна мало-помалу перекинулись на самого Тэма. Этот был из крепких, из тех, на кого можно рассчитывать. Скрытный, замкнутый да, но не может быть, чтобы он оказался жалким трусом, который самоустранился, не послав другу прощального слова. Его род, принадлежащий к сливкам патрульной касты, вел свое происхождение с незапамятных времен. Раз он мимоходом помянул каких-то предков, прибывших из Эглица на «Золотой Колеснице» вместе с преподобным Джошуалем Кранцем. Понятно, что если верить всем, сие утверждающим, то экипаж «Золотой Колесницы» должен насчитывать несколько миллионов человек, но если Тэм так сказал…
Тэм был хорошо воспитан, и в голове имел побольше некоторых, а раз он пережил Доггоц, то, по определению, имел и крепкий характер. Если и был у него какой-нибудь недостаток, то он заключался в том, что Тэм был очаровательным молодым человеком — а очаровательные молодые люди в чарты не попадают. Еще только начав карьеру, Тэм уцепился за место шефа Ультийского Отдела Патрульной Связи, чем до сих пор и жил, ничего другого не ища.
При помощи Отдела Сети осуществлялся межзвездный информационный обмен. По идее, это учреждение должно было бы занимать особое место в системе, но не занимало, что лишний раз показывало, насколько много выдумки было в рассказах о Галактической Империи. На каждой планете было свое правительство, творившее, что заблагорассудится и как заблагорассудится, нимало не интересуясь, чем занимаются остальные.
Но если был хоть один человек, имевший представление о том, что же в действительности происходит, то только Тэм.
У Тэма было много друзей. Вауну казалось, что он и себя имеет право внести в их список. Немногие из высокопоставленных офицеров относились к Вауну, как к равному, — это даже теперь, когда уже столько времени прошло.
Они вместе охотились, вместе пили, играли, даже работали вместе, если кому-то придет в голову назвать вауновские паблик рилейшнс работой. Не перечесть, сколько раз Тэм бывал в гостях у Вауна. Шести недель не прошло с тех пор, как они с Зозо завалились в последний раз, как обычно, нежданно-негаданно и, как всегда, долгожданные. Они отправились на рыбалку, и небо кипело над ними никто никогда не позволял себе сидеть сложа руки в присутствии Тэма. Потом Ваун с Данном совершили продолжительное путешествие в Стравацкую Народную Республику. По пути им удалось заскочить в Форхил. Ваун закрыл глаза и посчитал. Девять дней получается с тех пор, как они виделись в последний раз.
Или даже всего восемь. Тогда с мужиком все было в порядке.
Если поведение Тэма еще как-то можно объяснить его необщительностью, то молчание Зозо непонятно совершенно. Почему она игнорирует Вауна, он, допустим, мог бы догадаться, но просьба о помощи от Фало определенно должна была бы быть принята. Уж Тэма-то она бы не бросила.
Тэм делил постель с одной и той же женщиной все то время, сколько Ваун его знал. Она была его леди, они прошли некий обряд, что-то типа обета хранить верность, в одной из левых церквей и хранили верность. Можно даже сказать безграничную преданность. Любая вечеринка, где присутствуют спейсеры, рано или поздно непременно превращается в дебош, добавить закрепитель в выпивку дежурная шутка. Тэм в подобного рода забавах участия не принимал, если, конечно, был в том состоянии, в котором человек еще способен принимать решения.
Хватал Зозо и сматывался.
Допустим, друзей Тэм на помощь звать отказывается, но Зозо-то почему?
Как-то все нехорошо. Чем больше Ваун об этом думал, тем все явственнее ему мерещилась за всем зловещая пятерня адмиралиссимуса Рокера.
И тем непонятнее становилось. К чему Тэму умирать вот так? Самоустранение — ад. Уж кому-кому, а Вауну это было известно. Он не забыл, как когда-то чуть не погиб из-за этого.
Вот они, значит, какие — ощущения умирающего? Болит голова, что-то темное плавает перед глазами. Глора по-прежнему настаивает, чтобы он продолжал песнопения, но во рту у него настолько пересохло, что он не может выдавить из себя ни слова. И распухший животик болит все сильней и сильней.
Глора обернулась и что-то кричит, но на взвихривающем траву пози ветру ему ничего не слышно. Скорее всего — снова о чуть-чуть потерпеть. С Глорой-то и с самой, похоже, не все в порядке — продвигаясь вперед по дороге, она шатается из стороны в сторону, порой поскальзывается в грязи. Он то и дело натыкается на следы ее падений.
Вокруг никого. Тропка сквозь заросшую пози равнину, петляющая к горизонту без подъемов и спусков, без чего-либо, за что мог бы ухватиться глаз. Река, должно быть, недалеко, поскольку воздух, насыщенный ее запахами, тяжел и плотен. И пустота. Пустота, пустота, пустота — лишь изможденный силуэт Глоры, волочащейся по тропе… порой руки черными плетьми взмывают к небесам… руки, ноги, волосы в бесноватом танце. Порой ее не видно за поворотом, и вот тогда-то он, действительно, начинает, как может, торопиться.
Они идут домой, сказала Глора, домой, в деревню. В больших городах отцы церкви ослеплены Властелином Зла и не желают внять слову истины… не хотят увидеть воп… воплощ… Ваун даже не знает что. Вауну в самом деле все равно.
Ему кажется, что, еще не добравшись до деревни, он может умереть.
На мгновение ветер стихает, и до него доносятся возносимые Глорой молитвы.
Может, ему тоже вознести молитву, и Бог смилостивится или даст наконец умереть?
Чего бы Бог ни пожелал, все хорошо. Бог — это его папа. Но если Бог хочет, чтобы Ваун жил дальше, то, может быть, он не хочет, чтобы Ваун снова делал это в деревне? Ходить за Глорой повсюду и петь у церквей — это ведь лучше, просить милостыню для ужина — это лучше, чем чистить угря. Городские мальчишки глумятся над ним, а больше над Глорой, но не так жестоко, как Олмин и его друзья. К счастью, Глора скорее всего не знает дороги в деревню. Черт его знает, сколько уже прошло дней с той поры, когда она в первый раз сказала ему, что они возвращаются домой. Они ночевали в траве.
Боже, как же болит живот…
Вонючая грязь на лице. Похоже, он упал вслед за Глорой…
— Эй, приятель! Решил поспать среди бела дня?
Ваун заставляет себя открыть глаза. Заставляет себя повернуть голову. Он узнает потрепанные башмаки Нивела.
Он слабо улыбается.
Теперь его Нивел несет, вот потеха. Нивел при ходьбе весь шатается, волоча за собой больную ногу. И Ваун теперь вместе с ним. Туда-сюда. Туда-сюда. Где-то позади слышны Глорины молитвы.
— Есть хочешь, черноглазый? — Нивел тяжело дышит. — Есть немного супа из угря для голодных сорванцов.
— Не хочу, Нивел.
— Чо это, молодой парень — и не хочешь есть? Никогда не вырастешь и не станешь взрослым, если не будешь есть, Ваун.
— Не хочу, — стоит на своем Ваун, с трудом выгоняя слова из пересохшего рта. И этот проклятый живот…
Нивел задыхается, опускает Вауна на землю, встает рядом на колени. Глора далеко позади в танце размахивает руками.
— Надо передохнуть, — говорит Нивел, пристально рассматривая Вауна. Он приподнимает грубым пальцем его веко, будто бы хочет под ним что-то найти.
— Каждый ли день ты получаешь свою порцию бустера?
Ваун неуверенно кивает. Нивел бормочет что-то такое, не разобрать.
— Слушай меня! Черноглазик! Внимательно слушай! И не обращай внимания, что лепечет эта туполобая… что скажет тебе мамочка, договорились? Ты будешь получать свою порцию бустера каждый
