— Он не сказал.
— Завтра, когда советники…
Дицерно покачал головой.
— Он дал клятву, что покинет город до рассвета. Миледи, я ручаюсь, ему можно доверять! Не забывайте, что он… из аристократической семьи Селебры. Миледи, вы должны его принять!
Пьеро не стерпел бы этого слова, а Дицерно никогда не употребил бы его без надобности.
Оливия, задрожав, кивнула.
— Приведите его. Поговорим здесь, раз ему так угодно.
Оливия решила непременно получить совет и наставления Пьеро. Она быстро шагала по коридорам, в которых гулял ветер, и молилась священной Синаре о том, чтобы муж был в состоянии ей помочь. Она отправилась к нему одна, держа в одной руке крошечную масляную лампу и другой рукой защищая ее от ветра. Два года назад Оливия шла бы к нему в сопровождении целой свиты придворных дам и слуг с лампами, но с тех пор, как здоровье Пьеро ухудшилось, ее окружение заметно поредело — в основном по ее же воле. Сейчас она боялась придворных, представляя себе, как они смеются у нее за спиной и рассуждают о жалких попытках Ассичи-Селебр управлять городом. Они намекали, что Совет должен назначить другого регента, иначе лорд крови вскоре навяжет им нового дожа по собственному усмотрению. Нет, людям лучше не знать, как близок к смерти их правитель, когда его законные наследники все еще на другой Грани. Оливия постепенно отказалась от слуг. Весь двор словно бы вымер, и временами она чувствовала себя единственным живым человеком во дворце или даже в городе.
Главная спальня дожа производила неизгладимое впечатление на входящих. Настоящая сокровищница, где дожи рождались, давали жизнь наследникам и умирали — так думал народ. Пьеро никогда ею не пользовался и говорил, что чувствует себя в ней музейным экспонатом. Они с Оливией спали в роскошных покоях для гостей. Одна из больших комнат теперь превратилась в святилище Налы и вся пропиталась запахом священного дерева, которое сжигали перед изображением богини. Хотя казалось, что в покоях никого нет, здесь было четыре налиста, две сиделки и три дворцовых лакея. Некоторые слуги дремали, растянувшись на широкой спальной платформе. Вне всякого сомнения, они не ожидали возвращения правительницы. Старшая из сестер Милосердия — крупная пожилая женщина в белом плаще, свидетельствующем о ее положении — стояла на коленях перед алтарем священной Налы и молилась; остальные наблюдали за игрой в тегаль. Игроки и зрители вскочили на ноги, когда вошла Оливия. Она без слов промчалась через комнату в короткий коридор, ведущий ко внутренним покоям, где одну из комнат превратили в больничную палату Пьеро. Он говорил, что хочет умереть в тишине.
Услышав голос мужа, она замерла в дверях, охваченная внезапным гневом — она множество раз твердила слугам, что ее надо позвать, если ему станет лучше. Комната была маленькой, совсем простой, и даже цветы в горшках, расставленные у дальней стены, не могли перебить запах смерти. Умирающий дож лежал на переносной кровати, его лицо в тусклом свете ламп, казалось, приобрело цвет охры. Пьеро никогда не был крупным мужчиной, а теперь иссох и сморщился, точно прошлогоднее яблоко.
На табурете возле кровати сидел еще один последователь культа Налы в темном плаще с капюшоном и прислушивался к хриплому шепоту дожа. Оливия неслышно подошла ближе, пытаясь разобрать государственные тайны, но муж говорил не по-флоренгиански. Вскоре она поняла, что это и не вигелианский, которому она урывками училась в плену.
— Что?
Налист подпрыгнул от неожиданности и огляделся по сторонам. Оливия привыкла к тому, что братья Милосердия — немолодые люди, да и правителю Селебры присылали только самых старших членов культа. Этот же налист был юн и явно напуган появлением Оливии.
— О чем он говорит?
Юноша улыбнулся грустной улыбкой налистов. Ее, по крайней мере, он успел освоить, хотя прошел посвящение совсем недавно. Видимо, ему поручили ночное дежурство втайне от Оливии.
— Ничего, миледи. Бессмысленный набор звуков.
Он что-то прошептал больному и похлопал его по руке. Пьеро тут же замолчал.
Оливия не знала — возможно, никто из непосвященных не знал — какое облегчение дарит больному сама Нала, а к чему его подталкивают налисты.
— Ты заставил его умолкнугь? Да как ты посмел?!
— Я не заставил, миледи, скорее позволил. Ему так легче.
— Оставь нас. Позже я поговорю с главой вашего культа.
Юноша осторожно положил руку Пьеро на одеяло и встал.
В этот момент на его лицо впервые упал свет, и Оливия увидела слезы на щеках и красные глаза. Она изумленно поставила лампу на стол и взяла освободившийся табурет. Налист поклонился и вышел.
— Где они?
Шепот Пьеро, внятный и четкий, заставил ее вздрогнуть. У него были открыты глаза, хотя она видела, что его взгляд блуждает.
— Верни их!
Он нахмурился, взглянув на нее — озадаченно, словно не понимал, что происходит.
— Кого вернуть, дорогой?
Мятежник в городе, а Пьеро в своем нынешнем состоянии не может дать ей совет. Поначалу, чтобы прогнать боль, хватало одного короткого посещения налиста в день, теперь же муки постоянно возвращались, давая Пьеро лишь короткие передышки. Оливии не следовало его беспокоить. С другой стороны, если бы она не пришла, она бы не встретила мальчишку, который ставил над ее мужем какие-то мерзкие опыты.
— Детей! — Пьеро закрыл глаза, а когда открыл их, то был уже в ясном сознании и улыбался. — Мне приснился сон. О том, что дети вернулись.
Не в пример налисту, Оливия давно выплакала все слезы.
— Вот увидишь, скоро они вернутся, милый. Стралг обещал их прислать.
Только полный идиот поверил бы обещаниям чудовища.
— Знаешь, они такие взрослые.
Она кивнула. Да сжалятся над ними Двенадцать! Прошло столько лет… Даже если они живы, какое им дело до Селебры? До Флоренгии? И до родителей…
— Фабия, наверное, уже стала молодой женщиной.
— Она красивая, — вздохнув, проговорил он.
— Какой она была… в твоем сне?
— Очень похожа на тебя, дорогая. Такой же яростный взгляд. Мне всегда нравились твои глаза.
— А мне ты говорил про другое.
— На людях — про глаза. — Он улыбнулся. — Видела бы ты Бенарда! Он очень сильный. — Пьеро снова улыбнулся. — Всего лишь сон, но какой же яркий! Они плывут на лодке, представляешь? Через Границу на лодке! У Бенарда всегда были способности к искусству. Он стал скульптором. Говорит, что плечи у него такие широкие от постоянной работы с мрамором. А помнишь, мы называли Орландо бойцом?
Нет, она помнила лишь тот страшный день, когда их забрали: Стралг протягивает руки Орландо, который еще слишком мал, чтобы отличать добро от зла, и идет к нему. Дантио в ужасе наблюдает, Бенард прячет лицо в ее юбках, Фабия плачет, требуя молока. Она не могла представить себе выросшую Фабию и даже Дантио.
— Медный ошейник, — хмурясь, пробормотал Пьеро. — А Дантио… огромное горе, дорогая. И огромная мудрость. Я всегда твердил, что из него получится отличный игрок в тегаль, помнишь? Они со мной разговаривали. Спрашивали… — Он поморщился. Его лицо так исхудало, что на нем словно остались только зубы и ввалившиеся глазницы. — Они меня спросили, кто… — Тяжелый вдох. — …кто станет моим
