там, истерзанная и беспомощная, тройной поток крови, слез и молока истек из меня.
Ко мне пришли знакомые и сказали: «Что значит ваше личное горе? Война требует сотен жертв, и с фронта уже привозят раненых и умирающих». И мне показалось совершенно естественным отдать «Бельвю» под госпиталь.
В те первые дни войны все были охвачены одинаковым энтузиазмом. Кто может ответить на вопрос, насколько нужен был этот поразительный вызов, этот удивительный порыв, который привел к опустошению громадных пространств и к многочисленным кладбищам? Конечно, в настоящее время все это кажется бессмысленным, но можем ли мы правильно судить? Ведь Ромэн Роллан, живший в то время в Швейцарии и стоявший выше разгоревшихся страстей, привлекал на свою задумчивую голову проклятия одних и благословения других. Во всяком случае, с самой первой минуты мы разгорелись пламенным восторгом, и даже художники говорили: «Что такое искусство? Мы видим, как юные солдаты жертвуют своею жизнью. Что такое по сравнению с этим искусство?» Если бы в то время я сохранила хоть немного разума, я должна была бы ответить: «Искусство выше жизни», – и оставаться в ателье, продолжая работу. Но я пошла за остальным миром и заявила: «Возьмите эти кровати, возьмите дом, созданный для искусства и устройте госпиталь для раненых».
Однажды два санитара зашли ко мне, предложили осмотреть мой госпиталь и понесли меня из комнаты в комнату на носилках, так как я была не в силах ходить. Я увидела, что во всех палатах сняты со стен мои барельефы, изображавшие вакханок, танцующих фавнов, сатиров и нимф, так же, как и все драпировки и занавесы, и заменены дешевыми фигурами черного Христа на золотом кресте, пожертвованными одним из католических учреждений, которое в течение войны раздало тысячи таких распятий. Я подумала: насколько приятно было бы несчастным раненым солдатам, придя в себя, увидеть комнаты в том виде, в каком они были прежде. Зачем показывать страдающего черного Христа, пригвожденного к золотому кресту? Какое грустное для них зрелище!
Из моего прелестного зала для танцев исчезли голубые занавесы, зато появились бесконечные ряды коек, ожидавшие прибытия несчастных. Библиотека, на полках которой когда-то стояли произведения поэтов, теперь была превращена в операционную, приготовленную для мучеников. Вид всего этого в моем тогдашнем состоянии расслабленности подействовал на меня очень сильно. Я почувствовала, что Дионис потерпел окончательное поражение. Наступило царство распятого Христа.
Вскоре после этого я услышала в первый раз тяжелые шаги санитаров, вносивших раненых.
«Бельвю»! Мой Акрополь, который должен был служить источником вдохновения, святилищем высшей жизни, освещенной философией, поэзией и музыкой! С этого дня исчезли искусство и гармония, и в твоих стенах послышались мои крики – крики раненой матери и ребенка, испугавшегося барабанного боя и покинувшего мир. Мой храм искусства превратился в Голгофу, в бойню, полную кровавых ран и смерти. Там, где прежде в ушах моих звучала райская музыка, сейчас раздавались хриплые крики боли.
Бернард Шоу говорит, что до тех пор, пока люди продолжают мучить и убивать животных, чтобы питаться их мясом, войны не прекратятся. Мне кажется, что все нормальные и мыслящие люди должны присоединиться к его мнению. В моей школе все дети были вегетарианцами и росли красивыми и сильными на диете из овощей и фруктов. Иногда во время войны, слыша стоны раненых, я вспоминала крики животных на бойне и понимала, что боги мучают нас совершенно так же, как мы мучаем этих несчастных беззащитных животных. Кто любит этот ужас, именуемый войной? Вероятно, потребители мяса, которые, убив, чувствуют потребность убивать и дальше: убивать птиц, животных, охотиться на лисиц, преследовать робких боязливых газелей...
Когда я снова оказалась в состоянии двигаться, мы с Мэри покинули «Бельвю» и отправились на берег моря. Мы проехали через военную зону. Со мной обращались очень любезно после того, как я сообщала свое имя. Когда солдат на посту пропускал меня, говоря: «Это Айседора», я принимала это как величайшую честь, когда-либо мне оказанную.
Мы поехали в Довиль и поселились в гостинице «Нормандия». Я чувствовала себя очень больной и усталой и рада была найти тихую пристань. Недели проходили, а я все оставалась в том же состоянии полного упадка сил, настолько, что еле передвигала ноги, гуляя по берегу и дыша ветром, дующим с океана. В конце концов, сознавая, что я действительно больна, я послала в госпиталь за доктором. К моему удивлению, он не пришел, а только прислал уклончивый ответ, и я продолжала жить в гостинице «Нормандия» без чьего-либо ухода, слишком больная, чтобы думать о будущем.
В то время гостиница служила убежищем для многих выдающихся парижан. Рядом со мной помещалась графиня де ла Беродьер, у которой гостил поэт граф Робер де Монтескиу, и часто после обеда до меня доносился его высокий фальцет, декламировавший стихи. Было странно среди непрекращающихся известий о кровопролитной резне слушать, с каким упоением он воспевает силу красоты. Саша Гитри также гостил в отеле «Нормандия» и каждый вечер развлекал в салоне радостно-настроенную публику непрерывным потоком анекдотов и рассказов. И лишь когда приходили газеты, полные известий о мировой трагедии, наступал жуткий час отрезвления.
Эта жизнь мне скоро опротивела и, чувствуя себя не в силах путешествовать, я сняла меблированную виллу. Она называлась «Черное и Белое», и все в ней: ковры, портьеры, и мебель – были черные с белым. Снимая ее, я подумала, что это очень нарядно, и, только поселившись там, увидела, насколько гнетуще действует такое сочетание... Я оказалась перенесенной из «Бельвю», связанного с надеждами о школе, искусстве и будущей новой жизни, в маленький черно-белый домик у моря, одинокая, больная и заброшенная. Но хуже всего была болезнь. Мне не хватало сил даже на короткую прогулку по берегу. Наступила осень и с ней сентябрьские бури. Лоэнгрин сообщил мне в письме, что перевез школу в Нью- Йорк, рассчитывая найти там приют, пока не окончится война.
Однажды, ощущая особенное одиночество, я отправилась в госпиталь, чтобы разыскать доктора, который отказался ко мне прийти. Меня провели к человеку небольшого роста с черной бородой, и в тот момент мне показалось, что при виде меня он повернулся, чтобы скрыться. Я подошла к нему и сказала:
– Доктор, что вы имеете против меня, что не хотите меня навестить, когда я вас приглашаю? Разве вы не знаете, что я действительно больна и нуждаюсь в помощи?
Он пробормотал несколько извинений и с видимой неохотой обещал прийти на следующий день. Утром поднялась буря. Море было бурное, и лил дождь. Наконец явился доктор.
Я тщетно старалась зажечь дрова в камине, но труба дымила. Доктор пощупал пульс и задал обычные вопросы. Я ему рассказала о своем горе – о ребенке, не захотевшем жить. Он продолжал на меня смотреть отсутствующим взором.
Внезапно он схватил меня в объятия и покрыл поцелуями.
– Вы не больны, – вскричал он, – больна только ваша душа, больна без любви. Единственное, что может вас вылечить – любовь, любовь и еще раз любовь!
Одна, измученная и грустная, я могла быть только благодарна за этот порыв внезапной и страстной нежности. Я глубоко заглянула в глаза доктора, увидела в них любовь и откликнулась на нее со всей болезненной силой израненных души и тела.
Каждый день после работы в госпитале он приходил в мою виллу и рассказывал мне о тяжелых впечатлениях дня, о страданиях раненых, о зачастую безнадежных операциях – о всех ужасах этой ужасной войны. Иногда я отправлялась с ним на ночное дежурство в огромный спящий госпиталь в казино, освещенный одной лампочкой. То там, то сям метался, страдая бессонницей, томящийся мученик, испуская жалобные стоны и тяжко вздыхая. Доктор переходил от одной койки к другой, говоря слова утешения, утоляя жажду и успокаивая боль благодетельными наркотиками.
После тяжелых дней и томительных ночей этот странный человек нуждался в любви и страсти, одновременно нежной и свирепой. Мое тело крепло и здоровело, покидая его пламенные объятия, после многих часов безумных наслаждений. Я снова могла гулять у моря. Как-то ночью я спросила странного доктора, почему он не откликнулся на первый мой зов. Он не ответил на вопрос, но в его глазах отразилась такая трагическая боль, что я побоялась продолжать говорить на эту тему. Но любопытство мое росло. Тут скрывалась тайна. Я чувствовала, что мое прошлое каким-то образом связано с его отказом отвечать на расспросы.
