Валентина. А я ничего не поняла. Видать, совсем дурой стала.
Дима. А тут ничего понимать не надо, тут почувствовать надо.
Петр. А че почувствовать-то?
Дима. Страх, тревогу, необъяснимое.
Раиса. А необъяснимое, это че?
Наташа. Копче.
Петр. А то давайте, ребятки, правда, подсолнух принесу?
Наташа. Дядя Петя, мы ведь уже отказались.
Дима. Дядя Петя, а почему у вас тень без кепки?
Петр. А… как это, бог с вами, ребятки, вон она, кепка-то, на тениной голове.
Дима. Я пошутил.
Валентина. Вы, ребяты, над дядей Петей не смейтесь, он хоть и неграмотный, а всю войну прошел и ордена имеет.
Наташа. Мы не смеемся, мы ему помочь хотим.
Раиса. Это как же?
Дима. А вот так. Дядя Петя…
Петр. А?
Дима. Расскажи им про это?
Петр. А ты откуда про это?
Дима. Оттуда.
Наташа. Тебе сразу легче станет. Вот увидишь. Ну, не будь трусишкой?
Петр. В 72-ом я почувствовал, что больше не могу жить. Я ничем не болел, хозяйство было налажено, родился Колька, все было хорошо и надежно. Но жить я уже не мог. Тогда-то я и решил поехать к святым местам, мне было уже за тридцать, то есть время, когда понимаешь, что святые места ничем не отличаются от несвятых, те же щелястые заборы, те же крики ребятишек, купающихся в местной полувысохшой речонке со смешным названием. Святое место – это место, где тебя окончательно отпускает и ты можешь подставить лицо ветру и присесть на поросший конским щавелем пригорок, и за этим ничего не последует. Я исколесил свою и соседнюю области и ничего подобного не встретил, везде меня сопровождало ощущение, что свою жизнь я уже прожил и мои руки обвязаны цветными полотенцами, а рот наполнен стеклярусом. Я не мог разговаривать с людьми, им еще предстояло жить, подставляя рот под капли дождя, который казался мне кислотным. На автовокзале в райцентре я встретил человека, похожего на моего отца, которого я помнил смутно, но которого не забуду. Он купил мне билет на автобус и подарил свою кепку. Когда автобус остановился, я пошел по какой-то кривой улице, которая вывела меня к небольшой площади, на которой находились собор XVIII века, универмаг, библиотека и кинотеатр. Я стоял и рассматривал трещины на плавящемся от жары асфальте, вдруг все завертелось у меня перед глазами и я упал. Очнулся я в тенистом городском парке на детских качелях. Какое-то время я не мог видеть, предметы расплывались, но самые таинственные перемены произошли со звуками, они как будто слились в один мультипликационный звукоряд, словно сотни Чебурашек разом жаловались на свою судьбу. В голове проносились картины, какие-то чернильные пятна, похожие на фигуры животных и людей, трава и осколки бутылок перед заброшенным кинотеатром, солнце, которое никак не может закатиться, упруго отталкиваясь от горизонта. Я стал чувствовать свои руки, они казались мне слабыми, что-то забывшими, но легкими, словно в суставах жил весенний ветер, впервые за тридцать с чем-то лет я попытался вздохнуть и это у меня получилось.
– Ну покатался и хватит, – сказал отец и подхватил меня за подмышки.
Потом мы ели мороженое, стреляли в тире, после этого пошли домой. Я вырос, закончил школу, встретил Раису, у нас родился Колька. Иногда по ночам мне чудился во рту привкус стекляруса, но это быстро проходило. Вечером, возвращаясь с работы и проходя между огородами, я вижу странные тени, похожие на чернильные кляксы, похожие, в свою очередь, на фигурки животных и людей. Они пугаются меня и исчезают.
Наташа. Вот такое стихотворение.
Раиса. Это про что же, деточка?
Дима. Это про предчувствия.
Валентина. А я ничего не поняла. Видать, совсем дурой стала.
Дима. А тут ничего понимать не надо. Тут почувствовать надо.
Валентина. А че почувствовать-то надо?
Дима. Страх, тревогу, необъяснимое.
Раиса. А необъяснимое, это че?
Наташа. Копче.
Валентина. Вы, ребятки, над теть Раей не смейтесь. Она всю войну в поле проработала.
