манны почти небесной…
…Опустошенная саранчой земля, полуголодные люди кругом. Жара и гнилая вода, от которой мрут лошади и люди. Унылые переходы по бескрайней, выжженной солнцем степи. От нестерпимого зноя у солдат сочится кровь из глаз и ушей. Смотри, Темный Царь, Господарь жизней человеческих, смотри, ты ж этого хотел. Смотри, как убивают себя твои подданные, добравшиеся до воды и опившиеся ею в смерть. Смотри, Темный, ибо ты этого хотел. Взирай, как убивают себя солдатушки, смерть мгновенную предпочтя долгой пытке голодом и жаждой. И плевать им на твои проклятия и брань грязную! Поход вооруженной слепоглупостью Тьмы продолжался. Зачем?
Поймали «языка», под пытками татарин признал, что Темный Царь двигается с 38000 человек пехоты супротив 120 000 турок и 70 000 татар. Заметался, мол, что в таком печальном случае делать? Отступать?
Тяжелейший, ужаснейший переход Прутский. Турки наседают, татаре наседают. Спаги и татарские всадники в клубах пыли толпами проносились меж телегами обоза и, наконец, подожгли его. Смотри, Темный Царь, как пылают последние крохи жизни. Смотри, ибо ты этого хотел.
Остановились, изможденные, на высотах местечка с непроизносимым названием Станилешти и взялись рыть окопы.
В сумерках отлично видно, как необозримая темная лавина турецких войск охватывает русский лагерь. Смотри, Темный Царь, как сжимается кольцо Смерти. Смотри, ибо ты этого хотел. За три часа до захода солнца, испуская дикие вопли, взывая к своему молодому богу многократными криками «Алла! Алла!», вместо мечей взявшись за лопаты и мотыги, янычары принялись окружать русский лагерь траншеями. К ночи триста турецких орудий нацелили свои жуткие жерла на русский лагерь. Смотри, Темный Царь, смотри в безразличное око смерти. Смотри, ибо ты этого хотел. Отступать некуда: мы – в ловушке.
Душит отчаяние Темного Царя. Почему не послушался Голоса, что останавливал его? Куда ни глянь – на холмах мерцают огни тысяч турецких костров. Утром общий приступ и – конец: в щепки разнесут турецкие пушки лагерь, а его, полтавского победителя, аки волка черного, в клетке поволокут по улицам Стамбула! Ибо этого ты хотел. Теперь расплачивайся – бесчестьем, позором, а может быть и гибелью.
Блеснула зарница нового дня, что должен был стать для армии русской последним. Темный Царь начал бегать взад и вперед по лагерю, задыхаясь, бить себя в грудь – и не мог вымолвить ни слова. Русский лагерь готов был превратиться в бедлам.
Видят боги, я не хотела, но бросилась к Темному Безумцу, положила его голову себе на грудь, кончиками пальцев принялась поглаживать его виски:
– Все будет хорошо. Небесам слава. Земле слава. Воздухам слава. Глаз мой солнце. Дыханье мое ветер. Дух мой воздух. Плоть Земля. Оба мира меня услышьте! Поклон оружию богов, поклон оружию владык. И тебе, Смерть, поклон особый. Твоему поклон благословенью, твоему поклон проклятью, поклоненье твоей приязни и неприязни поклон особый. Коли вольно, коли невольно совершили мы, согрешили, отпустите нам грех, развяжите, вы – единые, вы все боги.
Несчастный безумец утих, уснул, успокоился. Я прошла в палатку, достала тяжелый серебряный ларец, открыла его – смотрела долго на блеск драгоценный, на переливы бриллиантов. Захлопнула резко, обернулась к молча толпившимся за моей спиной офицерам:
– Пускай Шафиров к визирю Балтаджи собирается. Вместе с вице-канцлером поеду.
– Получится ли, государыня? – бабье лицо фельдмаршала Шереметева болезненно сморщилось.
– А ты, что, и далее предпочитаешь без воды и без хлеба сидеть?
Смолчал, я же перевела глаза на любезноверного денщика царского:
– Безумец тот, кто повел Петра в сей поход… Сухоруков не смолчал, оскалил зубы яростно:
– Если визирь примет твои кондиции о перемирии, он будет еще больший безумец!
Сделав вид, что слов его не слышу, взяла серебряный ларец, запахнула его в плащ и направилась к выходу из палатки:
– Богам будет угодно, ведаю я, чтоб визирь Балтаджи ослепился блеском золота, чтобы спасти многих честных людей. Природа чинуши повсюду одна и та же. Устоять перед дачкой? Все зависит от размера дачки.
Мы ехали с Шафировым в лагерь турок, впереди – солдат с белым флагом. Я знала, что великий визирь Балтаджи изначально был настроен вовсе не воинственно. Он был сугубо мирный человек, никогда доселе не бывавший в сражении. Но, думая об отступлении, Балтаджи наступал, а Темный Безумец, возмечтавший о крестовом походе против Порты, отступал. Ирония Судьбы, всегда бывшей рядом с ним.
Мы прибыли в турецкую ставку, и великий визирь тут же приказал прекратить обстрел русского лагеря, дабы пригласить меня в свой шатер. Шафирову досталось два дня томительного ожидания на улице.
Если бы нас поставили пред выбором – быть любимыми или опасными – решение далось бы нам тяжко. Именно об этом подумала я, в одиночку вступив в шатер визиря Балтаджи. Тишина стояла мертвая, я слышала каждый мой шаг, а он курил кальян и даже не глядел в мою сторону. Маленькая игра во власть и всемогущество, давшая мне немного времени. Я чувствовала себя самой ничтожной рабыней из султанского гарема, я шла очень осторожно, только бы не упасть – голод и жажда давали себя знать.
Как много нужно пройти, чтобы добраться до оттоманского визиря.
Наконец-то, он вскинул на меня глаза. Странно, у Балтаджи синие глаза, такие яркие, что я вспомнила о небесах Бореи. Черные волосы, тонкая, изысканная какая-то борода, пронизанная серебристыми нитями, крупный, надменный нос и такой же лоб. Стройный, высокий и… бледнокожий. Не похож он на оттоманского визиря-то. Серый от походной пыли халат, белая чалма, серые стены шатра. Серый человек с синими глазами. Впечатляет.
Улыбка, он рискует подарить улыбку государыне врага. Улыбка, демонстрирующая белые, острые зубы – хищник. Но хищник тоскующий. Я боюсь таких людей. Уже давно.
Его голос звучит резко и нетерпеливо:
– Мы не звали в наши земли русского царя. Он сам пришел, он сам сделал свой выбор.
Умно сказано, Балтаджи. И главное – вполне справедливо, в этом-то я с тобой согласна. Впрочем, ныне мне суждено соглашаться на все, кроме рабства.
Он смотрит на мои ноги, чуть выделенные подолом широкого платья. Знаю, виновата, женщина, каюсь. У великих мужчин куда больше преимуществ в мире сем, нежели у красивых женщин. Я не могу взбрыкивать, мне нужен худой мир, но мир без позора.
Я ставлю пред ним тяжелый серебряный ларец. Открываю его. Визирь каменеет лицом. Такими мужчинами следует восхищаться, им не даны сомнения, они непременно покусятся на жертвоприношения с алтаря власти. Я – ныне тоже выступаю даром жертвенным. О да! Мне многое известно о мужчинах, а посему от восхищенья не осталось ничего. Уж простите.
Его пристальный взгляд мешает мне, у него очень уж странные, почти проницательные глаза, они похожи на сапфиры или же зерцало, в которое поневоле приходится глядеться.
– Ты жалеешь, что оказалась здесь, царица?
– Нет, – спонтанная полуложь. Полуправда. Сказать «да» означает признание неудачи. Время бежит нестерпимо медленно, а тишина из шатра так никуда и не уходит. Но хоть пушки не гремят – и то уже победа.
– Царь ныне подобен загнанному зверю, Балтаджи, он будет драться до последнего солдата. Ибо любит кровь. Я не хочу допустить сие кровопролитие. Ты любишь деньги, Балтаджи? Драгоценности?
Ему не нравится мой вопрос, он раздражен, раздосадован, нервно пожимает плечами.
– Думаю, да. Ибо они – власть. Ты разве не любишь власть?
– У меня не осталось времени на сию любовь, Балтаджи.
Я гляжу на него, он глядит на меня. Золотые глаза против глаз сапфировых. Какой цвет выиграет, какой проиграет? Тишина в шатре, тишина мертвая. Ему б хотелось оборвать ее, встать, подойти ко мне и поцеловать. Жадно. Не может. Ибо золотые глаза смотрят неотрывно в глаза сапфировые.
Балтаджи внезапно встряхивается, отводит взгляд и улыбается, являя вновь оскал испуганного тоскующего зверя.
– Твои вопросы пугают меня, царица.
Меня – тоже. На мгновенье я поворачиваюсь к нему спиной. Сапфиры буравят мою спину. Я должна решиться. Великие дела требуют ничтожества и грязи мыслей. Я оборачиваюсь к визирю лицом, ловлю
