синие глаза смотрели в потолок.
— Придется поверить тебе на слово.
Пышные букеты в глиняных вазах источали сладкий волнующий аромат. Тугие бутоны напоминали звезды, легкие, как перышки, лепестки светились всеми оттенками розового. Цветы были прекрасны, нежны, полны жизни.
— Это розы? — поинтересовался Томаш, смакуя виски.
— Они действительно похожи на розы, — ответила Констанса, — но на самом деле это пионы.
Супруги только что поужинали и решили посидеть в гостиной, пользуясь моментом, пока Маргарита надевала пижаму.
— Никогда бы не подумал, — удивился Томаш. — Что это за цветы?
— Пионий был лекарем олимпийских богов. Согласно легенде, он исцелил Аида при помощи лепестков диковинных цветов. В честь Пиония их назвали пионами. Плиний Старший утверждал, что они лечат от двадцати недугов, но это так и не было доказано. В XVIII веке считалось, что пион защищает младенцев от лихорадки и эпилепсии.
Томаш разглядывал букет.
— Готов поклясться, что это розы.
— Розы, в известной степени. Только без шипов. Из-за этого их посвящали Деве Марии. Ее милосердие — что роза без шипов.
— А что они означают?
— Скромность. Китайские поэты сравнивали цвет пиона с румянцем на щеках невинных девушек.
Из детской донесся жалобный голосок Маргариты:
— Ма, почитай каску!
Констанса посмотрела на мужа с мольбой.
— Почитай ей, ладно? Я до смерти устала.
Маргарита любовалась своим отражением в зеркале. Томаш подхватил ее на руки, уложил в кровать, подоткнул одеяло, расцеловал розовые щечки, погладил по голове. И отца, и дочурку переполняла нежность.
— Какую сказку будем читать?
— П'а Зоушку.
— Опять? Может, какую-нибудь другую?
— Хачу п'а Зоушку.
Томаш погасил верхний свет, оставив только ночник; от лампы исходило желтоватое свечение, теплое и умиротворяющее. Он открыл сборник сказок и приглушенным, убаюкивающим голосом стал читать историю о бедной сиротке, которую угнетали злобная мачеха и ее избалованные дочери. Маргарита дослушала до самого бала, но когда Золушке пришло время терять туфельку, девочка закрыла глаза, утонула в подушке и стала дышать ровно-ровно, погрузившись в глубокий безмятежный сон. Томаш поцеловал ее и выключил ночник. Потом на цыпочках вышел из детской, осторожно прикрыл дверь и вернулся в гостиную.
Констанса прикорнула на диване, склонив голову на плечо, по телевизору показывали какую-то викторину, которую в их семье никогда не смотрели. Норонья бережно поднял жену и отнес в спальню, снял с нее халат и тапочки, уложил и укрыл одеялом. Констанса что-то пробормотала во сне, уткнувшись в подушку; нежная кожа и веснушки делали ее похожей на маленькую девочку. Томаш выключил торшер и хотел вернуться в гостиную, но передумал. Добравшись в потемках до двери, он развернулся на пороге и снова посмотрел на жену: та крепко спала. Поколебавшись, Томаш, стараясь не шуметь, пробрался обратно к кровати и уселся в изголовье; Констанса дышала глубоко и ровно, ее грудь легко вздымалась с каждым вздохом.
В голове Томаша эхом звучали слова Лены. «Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?» — спросила она, не скрывая острой тревоги. Он и вправду не притрагивался к Констансе уже давно. С тех пор как начал ей изменять. Но может ли он поручиться, что этого никогда не произойдет? Может ли он обещать такое? Вопрос Лены застал его врасплох, вырвал из любовной неги, подействовав, словно ушат ледяной воды. Словно кто-то внезапно включил яркий свет. Или выключил, как посмотреть. Как же ему с этим справиться? Ведь заниматься любовью с обеими женщинами означает обманывать обеих. Что же будет с ним, с его женой, дочерью, любовницей? Хватит ли ему тепла на всех? Сумеет ли он остаться хозяином своей судьбы? Сможет ли прожить без правды? Но что такое правда? А что если Сарайва прав, и объективной истины не существует? Возможно. Но взамен человеку дана другая истина, субъективная. Нравственная.
Правда совести.
На самом деле он давно уже не живет ни по правде, ни по совести; он существует в мире иллюзий, фальши, лжи. Обманывает жену и скоро начнет обманывать любовницу. Чем обернется эта ложь для трех женщин, чьи судьбы переплелись с его судьбой? Вопрос Лены был не случайным и не праздным, он шел из самой глубины души, впитав все страхи и надежды, дремавшие в ней, и теперь, вглядываясь в них словно в зеркало, Томаш с трепетом узнавал очертания собственной души.
Что за странная история с ним приключилась? Куда он позволил себя завести? Не в те ли непроходимые дебри, где таились его собственные страхи, ждали своего часа его собственные тревоги? Чем была для него связь с Леной? Просто сексом? Поиском новых ощущений? Минутным помрачением? Головокружительной авантюрой с риском вместо афродизиака? Нет, здесь речь шла о совсем иных вещах. О забвении, убежище, надежде на спасение.
О бегстве.
Томаш кивал собственным мыслям, понимая, что нашел название недуга и поставил себе единственно верный диагноз. Бегство, вот что это было. Наверное, от Лены исходила не только чувственность, но и мощные флюиды надежды, надежды на спасение от вечно усталой жены, проблем с Маргаритой, безденежья и безысходности. Лена протянула ему спасительную соломинку. Ключ в мир мечты. Мечты, которая гасла с каждым днем, химеры, которая делалась все бледнее, фантазии, постепенно терявшей свое очарование. Что же останется, когда все пройдет?
Шведка была способом убежать от всех проблем сразу. И этот способ оказался действенным, но до поры до времени. Проблемы никуда не делись, они отступили и притаились, поджидая, когда чувство к Лене начнет меркнуть. Томаш чувствовал себя кроликом, который замер посреди шоссе в ярком свете фар. Зверек не может двинуться с места, зачарованный дивным светом, рассекающим ночную тьму, и не подозревает, что из мрака на него неумолимо движется огромный железный зверь, который размажет глупую животину по асфальту и помчится дальше. Норонья понимал, что с ним творится нечто похожее. Сумеет ли он спастись? Прогонит ли наваждение? Или останется покорно ждать своей судьбы, не в силах победить чары дивного света?
Томаш смотрел на Констансу. Спящая, с разметавшимися по подушке волосами, она казалась невинной и беззащитной. Он вздохнул. Дело было не в Лене, а в нем самом; в жизни, которую он вел, страхах, которые его одолевали, надеждах, которыми он вдохновлялся, проблемах, которым не было конца. Констанса была воплощением тревоги; связь с Леной стала прочной раковиной для напуганного моллюска, билетом на волшебный корабль, способный пронести пассажира через бурное море к берегу свободы и покоя. И только теперь Томаш начал подозревать, что поднялся на борт не того корабля; кто знает, сколько бурь придется пережить, прежде чем вдали забрезжит обетованный берег, кто поручится, что этот берег существует?
Норонья легонько погладил Констансу по волосам. Во сне жена вздыхала и хмурилась, словно дневные заботы не оставляли ее и ночью. Томаш ласково провел кончиком пальца по гладкой и теплой щеке жены и вдруг понял, что билетов на самом деле два, туда и обратно, и что ему предстоит сделать выбор. Он огляделся по сторонам, словно ища поддержки у тонувших в сумраке стен родного дома, вдохнул едва ощутимый аромат любимых духов Констансы. Томаш еще долго сидел у изголовья, храня сон жены, вглядываясь в родные черты. Он принял решение.
На подъезде к Чиадо как всегда образовалась пробка. Покрутившись по Руа-ду-Алекрим в поисках
