оставалось как прежде. Мы продолжали жить втроем – я, Дмитрий и муж. Вся семья в сборе. И сразу замирало дыхание, я задыхалась, мне становилось еще хуже, чем от созерцания картинки в первом эскизе. Я со злостью мазала кистью по обоим холстам, старательно забеливая жуткие картины. Хотела оставить для себя чистый лист. Но это оказалось невозможным. В сорок пять лет холст уже не забелишь. Никаких белил не хватит. И сил. Краски жизни вновь проступят на свежем полотне. Я жила, руководствуясь прошлыми принципами. А они уже отжили свой положенный срок. Жизнь потребовала новых красок. Зато старые привычки помогали мне справиться с наваждением. Находясь в бессознательном состоянии, мне удавалось ввести в заблуждение огромное количество людей. Мне верили, считая, что я нахожусь в уравновешенном и спокойном ритме. Никто не замечал моего второго сознания. И все-таки два человека не поверили мне. На всем белом свете нашлись лишь двое. И они не могли узаконить обман. Муж и сын знали, что со мной происходит нечто невообразимое, не укладывающееся в рамки здравого смысла. В какой-то момент до меня дошло, что я предала родных мне людей. Моя двойственная жизнь мешает жить не только мне. Я разрушаю не только собственную жизнь. Я разрушаю незыблемое. Но я ничего не могла с собой сделать. Я могла лишь убить себя, чтобы прекратить семейный геноцид. Но даже этого я сделать уже не могла. Процесс зашел далеко.
Вовка исчез. Ушел молча, не прощаясь, не выясняя отношений, даже записки не оставил. Я узнала об этом лишь через несколько дней случайно. Позвонила домой, чтобы предупредить о том, что задержусь на работе. Трубку снял Дмитрий.
– Димочек-сыночек, а где наш профессор?
Вовку в семье звали «профессором», ему присвоили гордое звание в родной консерватории. В трубке долго молчали. Сопели.
– Дмитрий, что с тобой? Что-то болит? – я встревожилась.
– Ничего не болит, ничего, успокойся, мамочка.
И Дмитрий вновь замолчал. Я тоже молчала. Сын никогда не называл меня «мамочкой». Это что-то новое и непонятное. Кажется, я совсем забросила семью. Забыла, что у меня есть сын. Молчание переросло в тревожное предчувствие.
– Папы нет дома? – спросила я.
Даже не спросила, лишь констатировала факт. Муж ушел. Сын не может произнести ответ. Поэтому он молчит, а молчание отвратительнее любого скандала.
– Понятно, – сказала я, – скоро приду. Ты никуда не уходи. Слышишь? Дмитрий, ты слышишь?
– Не кричи на меня, – сказал Дмитрий и повесил трубку.
Я тоже положила трубку и полетела, но сегодня меня несли другие крылья. Я боялась потерять сына. Дмитрий заперся в своей комнате. У него есть такая дурная привычка – запираться от вездесущих родителей на ключ. Иногда он применяет свою привычку в качестве наказания за родительские провинности. Я подергала ручку. Бесполезно. Придется ждать, пока Дмитрий выйдет из комнаты. Я взяла стул и уселась у двери, чтобы не упустить последний шанс. Если Дмитрий прошмыгнет мимо, я уже не смогу достучаться до него. Лишь одна я знала секретный код, как достучаться до сыновнего сердца. Муж не знал, а я владела заветным ключиком. Если у меня хватит выдержки, я смогу объяснить Дмитрию, смогу найти улетевший тончайший волосок, похожий на обрывок паутины, до сих пор помогавший нам выстраивать сложную систему общения. В третьем часу ночи дверь отворилась. Дмитрий удивленно посмотрел на меня.
– Ты уже дома? – спросил сын.
– Да, на работе задержалась. Вот, присела отдохнуть.
Я старалась говорить беззаботно, весело, будто не отсидела под дверью шесть часов.
– А-а, – он прошел мимо меня, будто я была случайной прохожей, невольно оказавшейся под его осуждающим взглядом.
– Дмитрий, ты ужинал? Хочешь чаю? – мне нужно было чем-то заманить его на разговор.
– Нет, не хочу.
И сын скрылся в ванной. Теперь он не выйдет оттуда, покуда я толкусь под ногами. Пришлось имитировать хождение по кругу. Дмитрий вышел из ванной и натолкнулся на меня.
– Хочешь поговорить? – спросила я.
– Нет, не хочу.
– Ты действительно ничего не хочешь мне сказать? – я уже ни на что не надеялась.
Слишком поздно. Мое время ушло.
– Не хочу, – сказал он и закрыл дверь. Из-за закрытой двери явственно донеслось: «Мне такая паршивая мать не нужна! Уходи».
И я ушла. Оставила его одного. Я ушла из дома, чтобы ему стало спокойнее. Вернулась под утро. Дмитрий еще спал. Я позвонила на работу и вялым голосом сказала, что неожиданно заболела. Придется коллективу обойтись без меня, коллеги явно приуныли, но тут же клятвенно заверили, что не пропадут, выстоят. Я и не сомневалась. Естественно, выстоят. А у меня открылась новая страница в семейной книге. Изо дня в день я выстаивала под дверью сына долгие часы. Ждала. Молила о прощении. И знала, что нет мне прощения. Я предала мужа и сына. Предала себя.
Шли монотонные и печальные дни. Утром Дмитрий уходил в школу. После школы торопился в спортивный клуб, потом несся в музыкальную школу. Возвращался поздно. Окидывал строгим взглядом вешалку, на которой обычно висела отцовская куртка, и проходил в комнату, безмолвно минуя меня, будто обходил какой-то предмет, стоявший в проходе. Меня он не видел, вообще не замечал, будто не было у него больше матери, даже паршивой. Дмитрий не мог меня простить. Прощение сына нужно было выстрадать. Оно не приходит мгновенно. И я склонилась. Мне стало жаль этого маленького человека. В своем внутреннем мире, который уже давно не понимала, он заложил что-то свое, то, что мне было неведомо, то, о чем даже не могла догадаться. Погруженность в себя сын взял у своих родителей. Мы всегда отличались особой созерцательностью. Гордились ею. Дмитрий пошел в нас. Он превосходно обходился собой. Ему не нужны были слова утешения, какие-то объяснения. Он понимал ситуацию так, как мог понять только он, и никто другой. Я забыла о своей любви. Никто на свете не смог бы заменить мне сына. Я могла отдать все, лишь бы вернуть обратно любовь и доверие Дмитрия. Наступил момент, когда я пришла к сыну и сказала, не корчась от внутренних судорог.
– Дмитрий, ты можешь отказаться от меня. Можешь проклясть меня. Можешь возненавидеть, только не молчи. Выслушай меня. Дай мне выговориться. Пожалуйста. Я прошу тебя. Я постараюсь не врать тебе. Ты поймешь меня?
– Да, – сказал Дмитрий.
– Можно я сначала задам один вопрос? – сказала я и взглянула ему в глаза.
Сын коротко усмехнулся. Дмитрий знал, о чем я хочу спросить. И он знал ответ.
– Ты хочешь жить с отцом? – спросила я.
Если бы он ответил: да, хочу жить с отцом, я отпустила бы его, не стала бы удерживать. Разве можно удержать любовь?
– Я хочу, чтобы мы жили вместе, – вежливо и спокойно возразил Дмитрий.
И я обняла его. Его ответ вселил в меня надежду на возвращение прежней жизни, когда я была безмятежной и счастливой. Я ничего не утаила от него, доверчиво рассказав про детский сад, про маленького мальчика, которого звали Вовкой, про маму, про спрятавшуюся от меня могилу, упомянула о своем отце, о котором ничего не знала и не знаю, а еще я рассказала про свою беду. Мы долго сидели в темной гостиной, где на тумбочке одиноко стоял погасший компьютер. Он напоминал покойника, забытого в морге. Дмитрий тихонько подрагивал узкими мальчишескими плечами.
– Ты очень любишь этого Диму? – строго спросил Дмитрий.
– Не знаю, сын, не знаю. Если бы знала, все было бы гораздо проще. Папа не любит неопределенности. Я знаю. Он не выдержал бы долго. Папа решил оставить меня одну, чтобы я разобралась в себе. Понимаешь?
– Да, понимаю, – сказал Дмитрий.
Его голос утратил строгость.
– Может быть, мне никто не нужен, ни папа, ни Дима. И другие мужчины не нужны. Я не знаю этого.
