– Ну? – сказала я.
В конце концов, у меня достаточно веских причин, чтобы тоже обидеться на Гошу. Но я же не злюсь на него. Делаю вид, что все у нас хорошо и ровно. Мы равноправные партнеры, почти подельники. Трубка молча дышала, как одушевленный предмет. Пластмассовые вещи могут издавать звуки, могут сопеть и кашлять, ругаться и молчать. Кто придумал говорящий материал, какой великий химик? Посмотреть бы на него.
– Ну? – повторила я с явной угрозой, дескать, еще секунда, и брошу трубку. И вдруг трубка заговорила нормальным человеческим голосом. Как в сказке. Но это был не Саакян. И не мама. И даже не Блинова. Это был Сам Бобылев.
Сначала я не поверила. Я вспомнила, что мне приснилось предыдущей ночью. Мне снился Сергей. Спокойный и сильный. Во сне он не страдал олигархизмом. Он вообще ничем не страдал. Бобылев любил меня во сне. А утром я забыла свой сон. И как ни напрягала память, так ничего и не вспомнила. Психолог советовал мне запоминать сны, дескать, это занятие дисциплинирует и тренирует мозг. Беспамятные извилины прислали мне забытый сон в телефонную трубку. Я слушала, а трубка говорила, совсем как в том забытом сне.
– Инесса, я не могу без тебя, я умру от любви к тебе… – Какие старые слова, обычные, простые, если их услышишь днем, в конторе или офисе, запросто можно умереть от смеха. Животик надорвать от обыденных фраз с легким налетом пошлости. Но если их произносит волшебная трубка поздним вечером, после затяжной женской истерики и горючих слез, напоминающих соляную кислоту, простые слова звучат иначе. Они ложатся на сердце, как заклинание. Говори, Бобылев, говори. Только не молчи. Я могу слушать тебя вечно, стоя в прихожей, с босыми ногами, обмотанная мокрым полотенцем, слизывая капли воды и слез с запекшихся губ.
– Инесса, ты слышишь меня? – спросил Бобылев. Я молчала. Я больше не могла выговорить ни одного мало-мальски внятного слова. Я разучилась говорить.
– Д-да, слышу, – едва шевеля неповоротливым языком, прошептала я. – Я все слышу. И ты меня слышишь. Мы вместе. До самой смерти.
Да. Свершилось. Сергей меня слышит. Я убедилась в этом. Он слышит меня на расстоянии. Мои призывы, мольбы, стоны и признания донеслись до него. Беспроводная связь налажена.
– Я стою под дверью. Может, откроешь мне? – запросто сказал Бобылев. Дескать, зашел на огонек. Шел мимо и зашел. А я чуть не грохнулась в обморок. Бобылев признавался в любви, стоя рядом со мной, рукой можно потрогать, а я думала, что он находится за тридевять земель. Борис Захарыч, наверное, с диктофоном мучается, устал пленки менять. Уже на палец километры наматывает. Я заметалась, не зная, что делать. Я голая, в полотенце, зареванная, опухшая, волосы стянуты в мокрый узел. Пока я приведу себя в порядок, Бобылев состарится. Станет седым как лунь. Что делать? Делать-то что, скажите, добрые люди! Я металась по квартире с прижатой к уху трубкой, а Бобылев ждал. Дышал рядом со мной. Жил. Волновался. Стоял за дверью. А я не верила. И одновременно верила. И не знала, что делать. Организм сработал за меня. Рука протянулась к защелке и повернула. Жест на уровне подсознания. Я метнулась в ванную вместе с телефонной трубкой, ощущая присутствие Бобылева. Он тоже не хотел разрывать связь. Я судорожно пыталась втиснуть тело в какую-нибудь упаковку. Руки застревали в одежде, трубка мешала, но в ней был Сергей. Я боялась потерять его. Я не переживу, если он исчезнет. Я сразу умру.
– Инесса, ты не волнуйся, – сказал Сергей, входя в ванную. Он говорил по телефону. Со мной. Я его видела. Чувствовала родной запах. Ощущала его силу. А голос слышала в телефонной трубке и наяву.
– Я не волнуюсь, нет, волнуюсь, – ответила я в трубку.
И мы обнялись. Одежда больше не понадобилась. Упаковка сорвана. Если долго стоять вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, кажется, что жизнь остановилась. Больше ничего не будет. И никого не будет. На земле осталось только два человека. Всего лишь двое – мужчина и женщина. Мир замер. Земной шар споткнулся. Застрял на месте. Природа восторжествовала. Мужчина и женщина больше не воюют, не доказывают друг другу каждый свою правоту, не борются, не устраивают проверки. Не ругаются и не скандалят. Акт вселенского понимания между двумя людьми, бессловесного понимания, чувственного, почти родственного. Ради этого бог сотворил мир. Земной шар завис, раздумывая, стоит ли продолжать свой стремительный бег. Свершилось. Цель достигнута. Земной мир может уже закончить свое существование.
– Ты замерзла? – спросил Бобылев, закутывая меня во влажное полотенце. Нарушил затянувшееся молчание. А глобус покатился дальше. Ось крутится. Земля вертится. Жизнь налаживается.
– Ничуть, – я храбро повела плечами. – Ничуть не замерзла. Да и в холоде ничто не портится.
– Как в погребе, – засмеялся Бобылев. – Куда ты меня пригласишь?
Началось. Акт вселенского понимания, похоже, завершился. Куда его пригласить? Он же домой пришел? Домой! Зачем спрашивает. И так все ясно. Располагайся, как хочешь, где хочешь, ты у себя дома, Сергей.
– Ты дома, располагайся, где тебе удобно. В спальне у меня кавардак, я перевожу книгу, вот полюбуйся, что здесь творится… – Я расшвыривала словари и блокноты по углам, пытаясь придать подобие уюта в комнате, слегка подпорченного интеллектуальным заработком.
– Пойдем на диван, – он увлек меня за собой, видимо, боялся остаться наедине с одинокой девушкой в спальне. Все-таки это спальня, а не гостиная. Он все же решил освоить свободное пространство на диване. Мне места не осталось. И я была вынуждена заняться хозяйством. Нельзя же бесконечно обниматься. Вообще-то мне не хотелось отлипать от него. Я могла бы вечно висеть на нем. Сергей наблюдал, как я вожусь с бокалами, тарелками, салфетками. Ему быстро надоело смотреть, он притянул меня за руку и сказал, покусывая губы: Инесса, брось все это. Ничего не нужно. Почему ты ушла? Скажи мне, не мучай меня.
– Куда ушла? – спросила я, недоумевая, куда я могла уйти. Ушел Бобылев, а не Веткина, насколько я помню. А сейчас он пришел. Судьба у него такая – ушел Бобылев, пришел Бобылев. И снова ушел… От всех ушел. Как Колобок.
– Почему ты уволилась с работы? Мне сказали, что ты не захотела работать именно со мной, это так? Инесса, я многого не понимаю в этой жизни. И не хочу понимать. Но я не могу простить тебе, что ты ушла из «Планеты». Я расцениваю твой уход как предательство. Ты предала меня.
Он говорил, а я мысленно добавила: «Да. Предала. Дважды предала, и я знаю, что тебе донесли, конкретно Слащев донес, дескать, Веткина расплевалась во все стороны и ушла, даже не захотела объясниться. Но это все такая глупость по сравнению с нашими страданиями». Я молча смотрела на Сергея, думая, что все можно объяснить. И мнимое предательство, и чужие доносы. Но на это уйдет слишком много времени. А у нас так мало быстротечных драгоценных минут. Я не буду обсуждать хитросплетения интриг и заговоров. Не хочу клясться в собственной непогрешимости. Я могу совершать ошибки, как все обычные люди. Но ничего этого не сказала, вслух произнесла другие слова:
– Бобылев, замолчи. Ничего не говори. Я не хочу обсуждать прошлые поступки. Мне без тебя очень плохо. И тебе без меня плохо. Давай просто помолчим вдвоем. Потом мы все расставим на свои места. Сегодня я ни о чем не стану говорить. Ничего не хочу обсуждать. Я буду молчать. И ты молчи. Ты будешь ужинать?
– Нет! – крикнул он в страхе. Не знаю, что его больше напугало: перспектива поужинать со мной – либо он не мог допустить саму мысль о чем-то материальном. Сергей явно витал в духовных сферах, он же находился выше всего материального. В эту минуту тарелка с жареной рыбой могла показаться ему чем-то вроде крысиного яда.
И мы ушли из кухни. Мы куда-то пришли, оба не знали куда. Это была не спальня. Не комната. И не стандартная квартира. Это был другой мир. Другая планета. Другое измерение. В нем не было стен и потолков, обоев и мебели, телевизоров и телефонов. В этом пространстве мы остались одни. Как на необитаемом острове. Как на далекой звезде. Мы ничего не видели и ничего не слышали. Мы касались друг друга нежными прикосновениями, будто боялись, что тот, другой исчезнет, превратится в бесплотный туман, в космический пар, в дымку, газ. Страх потерять самого близкого человека, почти самого себя, заставлял нас бережно трогать друг друга, едва прикасаясь, чтобы удостовериться, нет, еще не исчез, он рядом со мной. Он будет со мной всегда, вечно, пока я буду жить, будет в моей памяти, в моем мозге. Он переселится
