«Для моей жизни было, пожалуй, определяющим, что именно по истории мне достался учитель, который один из немногих умел и уроки, и экзамены проводить именно в таком аспекте. В Пётче… это требование олицетворялось в поистине идеальной форме… Я еще и сегодня с теплотой вспоминаю этого седого человека, который своими пламенными рассказами заставлял нас порой забывать современность, словно по волшебству переносил нас в прошлые времена и сквозь туманную пелену тысячелетий превращал сухие исторические факты в живую действительность. Мы сидели, то восхищаясь до глубины души, то расстраиваясь до слез. Счастье было тем больше, что этот учитель умел с позиций современности освещать прошлое, а из прошлого извлекать уроки для настоящего. Так он учил нас… понимать все те злободневные проблемы, которые держали нас в то время в напряжении. Наш маленький национальный фанатизм стал для него средством воспитания… Для меня этот учитель сделал историю любимым предметом. Правда, помимо его воли, я стал… молодым революционером». Во время учебы в школе Гитлер дает почувствовать свое отношение и к тем учителям, которые ему не нравились. Своим гостям в ставке «Вольфсшанце» он рассказывал в ночь с 8 на 9 января: «В тот момент, когда входил Шварц (преподаватель религии. — Прим. автора), класс словно подменяли. По нему проносился свежий дух, общее революционное настроение… Чтобы поддразнить его, я раскладывал карандаши цвета великогерманского флага (черно-красно-желтый. — Прим. автора). 'Немедленно уберите карандаши этих ужасных цветов!' Весь класс бурно протестовал. 'Это же национальные идеалы!' — воскликнул я. 'У вас не может быть никаких национальных идеалов, кроме одного-единственного, который вы должны носить в сердце. Это наша родина и правящий дом Габсбургов'».
Вену и правящий дом Габсбургов Гитлер не любил, будучи еще подростком. Его неприязнь к Вене, которую он разделял со многими жителями Линца, Инсбрука, Форарльберга, Граца и другими австрийцами, находила свой выход уже во время проживания в Линце. Он ненавидел этот город, язык которого, за редкими исключениями, он так никогда и не использовал со времени проживания в Вене с 1908 по 1913 г. Линц, в котором царил дух немецкого свободомыслия и национализма, полудег ревенский мелкобуржуазный город, промышленность в котором появилась только после «аншлюса» и который Гитлер хотел «после победы» сделать столицей искусства и культуры, не имеющей себе равных, [172] в значительной степени стал определяющим для мировоззрения Гитлера и его отношения к истории и Австрии. Там, в реальном училище пангерманистской направленности, ученики которого были участниками официально запрещенных, но терпимых властями объединений «Готия» и «Водан», он был свидетелем националистических протестов горожан, которые в одинаковой мере недоверчиво и презрительно относились и к рабочим, и к чехам, против известного чешского скрипача Яна Кубелика и пастора Юрасека, произносившего проповеди на чешском языке. Подобные моменты очень заметны в «Майн кампф». Его полемика, направленная против «чехизации» австрийцев, проводимой Габсбургами, часто повторяющееся описание влияния католического духовенства на население и болезненный национализм пангерманистской и антисемитской направленности берут свое начало в Линце.
Утверждение Гитлера, сделанное им в 1924 г., о том, что он уже во время учебы в Линце научился «понимать смысл истории», что изучение истории означало для него «определение сил, являвшихся причинами событий, которые мы называем историческими», предполагает, с одной стороны, принципиальную приверженность своему мировоззрению, которому он оставался верен вплоть до 1945 г. и которое шаблонно объясняет исторические причины и следствия, а с другой — выдает приобретенный в то время опыт и взгляды за историческое учение, которое должно обеспечить будущее рейха. Таким образом, на протяжении всей жизни в его планах и решениях отражаются, например, воспоминания и наблюдения, отложившиеся у него в 1904–1907 гг. в Линце и Штайре в связи с проводимой Англией, Францией и Россией политикой «окружения Германии». Эти воспоминания школьника, активно читавшего «национальную» прессу и листовки, объясняют частично сохранившийся у него впоследствии явный страх перед новым «окружением рейха».[173]
В 1942 г. Гитлер признавался, что в Линце он еще не понимал и не особенно старался понимать сложные теории. Так, например, он рассказывал: «Я доводил Шварца (учителя религии и католического священника. — Прим. автора) до такой степени, что он просто не знал, куда деваться. Я очень много читал литературы свободомыслящего направления, и… его доводило до бешенства, когда я начинал выкладывать все эти еще не вполне переваренные знания». Даже в «Майн кампф», написанной спустя 20 лет после окончания школы, его исторические разглагольствования носят настолько общий пропагандистский и идеологический характер, что невольно задаешься вопросом, действительно ли он настолько хорошо знал историю. Его высказывания были бы наверняка более детальными, если бы он в то время уже знал то, о чем впоследствии рассказывал в ходе своих «застольных бесед». Правда, в 1925 г. он уже высказывался в соответствии со своими более поздними представлениями, но приводимые им подробности были несущественными и обозначали лишь общие черты тех идей, которые лежали в основе его мировоззрения. Там говорилось о «колонизации Австрии», предпринятой в прошлом «преимущественно баварцами», об «организации бранденбургско-прусского государства как образца и ядра кристаллизации нового рейха», об освоении и завоевании территории восточнее Эльбы и о необходимости написания истории, которая достойно показывала бы становление и деятельность «арийцев как истинных основателей культуры на земле» и придавала бы «доминирующее положение расовым вопросам». Большинство страниц заполнено пустыми фразами и общими местами с очень малым количеством имен.
Для Гитлера история — это дело рук великих людей. Армии Херуск, Теодерих, Карл Великий, отдельные германские императоры, Рудольф фон Габсбург, Валленштейн, Фридрих Великий, некоторые Папы, Петр Великий, Наполеон, Бисмарк и Вильгельм I — вот лишь некоторые из персонажей, которые, по его мнению, «творят историю» в духе Томаса Карлейля и идеалистически ориентированной исторической науки XIX века. 31 марта 1942 г. он заявил, что «что они всегда понимали свое время». Кто знает, спрашивал он, например, не придет ли когда-нибудь через тысячу лет «какой-то сумасшедший профессор гимназии», который заявит: «…то, что Гитлер делал на востоке, было задумано с добрыми целями, но в конечном итоге оказалось чепухой». История была для него, в отличие от Маркса, Энгельса и их приверженцев, историей не классовой, а расовой борьбы, в которой решающую роль постоянно играли великие личности. История для него — это сумма войн каждого против каждого. В ней не может быть ни жалости, ни гуманности. Со ссылкой на Мольтке он заявляет, что «самые жестокие способы ведения войны» лишь сокращают страдания и поэтому больше всего соответствуют принципам гуманизма и что каждый, кто не готов к такой борьбе, сам себя вычеркивает из истории. В природе он наблюдает лишь «железный закон логики»[174] постоянного отбора, проходящего в борьбе не на жизнь а на смерть, в которой сильный всегда побеждает слабого и обеспечивает себе таким образом «право на жизнь».[175] «Любая жизнь, — заявил он 28 января 1942 г., — должна быть куплена кровью. Это начинается еще с рождения. Если кто-то скажет, что такая жизнь ему не нравится, то я могу лишь посоветовать ему покончить с собой». За восемь недель до этого, 1 декабря 1941 г., когда он слегка оправился после тяжелой болезни, мучавшей его последних полгода, сильных болей в сердце, приступов слабости, постоянных расстройств желудка и изнуряющего озноба, он говорил: «Кому- то может показаться ужасным, что в природе один поедает другого. Стрекоза убивает муху, птица стрекозу, большая птица маленькую. А самый сильный, состарившись, становится жертвой бактерий. И их в конечном итоге, хотя и другим путем, постигнет та же судьба… Поэтому единственное, что нам остается, это изучать законы природы, чтобы не противоречить им. В противном случае это означало бы восставать против небес! Если уж верить в божьи заповеди, то это означает лишь одно: сохранение вида».
Государства для Гитлера, как и для Александра фон Мюллера или Якоба Буркхарда, — это биологические организмы, которые подчиняются законам природы, а по взглядам Мюллера и Гитлера еще и «укореняются в земле и связаны определенными естественными границами». В то время как Буркхард переносил биологические закономерности на историю народов, которым он отводил срок жизни в 1200 лет, для Гитлера история государства заканчивается лишь тогда, когда народ перестает бороться и, таким образом, выступает против законов природы, гарантирующих его выживание. «До тех пор, — говорил он 27 января 1942 г., — пока несколько тысяч человек будут готовы пойти в тюрьму за идею, дело еще не проиграно. Лишь когда отчается последний человек, все будет кончено… Я и здесь непоколебим: если немецкий народ не готов бороться за самосохранение, ну что ж, тогда он должен исчезнуть!»
