этого остерегаться. Если вы сходите налево, то этого никто и не заметит, а если я позволю себе это, то мне скоро нельзя будет показаться на людях. Женщины не умеют держать язык за зубами». «В этом и в некоторых других случаях, — продолжал Баур, — я разговаривал с женщинами и девушками о Гитлере. Все эти фанатички и истерички были в восторге от него. В тот вечер разговор с моей соседкой крутился только вокруг одной темы: Гитлер. Она призналась мне, что влюблена в Гитлера и боится… что никогда не найдет себе мужа, так как сравнивает всех мужчин с Гитлером и не находит похожих на него. Я не мог удержаться и рассказал о том, чем поделился со мной Гитлер… Она разочарованно поглядела на меня: 'Он так и сказал? Скажите ему, что я не пророню ни слова, лучше отрежу себе язык…' Гитлер, когда я на следующий день сообщил ему об этом, только рассмеялся».
С течением времени, особенно во время войны, непосредственные физические контакты с женщинами отошли на второй план, в частности, потому, что соблюдались особо строгие меры безопасности. Кроме того, болезни, работа, обязанности и ответственность все в большей степени сказывались на половом влечении Гитлера. Но тема женщин все же порой присутствовала в разговорах. В таких беседах Гитлер иногда приоткрывался, и можно было понять, что же он на самом деле думает об этом. После того как Эрвин Роммель захватил Бенгази и Эль-Газалу и готовился к атаке на форт Бир-Хашейм, что возродило надежды Гитлера на осуществление его планов, он высказал свое мнение о добрачных сексуальных отношениях и внебрачных детях (что в его семье было правилом), которое не вполне вписывалось в его радикально-консервативное мировоззрение. Спустя тридцать лет социал- демократическое правительство Вилли Брандта осуществило на части территории ФРГ то, о чем говорил Гитлер и что он считал правильным: равноправие детей, рожденных в браке и вне брака. «Девушку, имеющую ребенка и заботящуюся о нем, — заявил он 1 марта 1942 г., — я предпочту старой деве. Общественные предрассудки постепенно отходят в небытие. Природа берет свое. Мы на правильном пути». Показательно то, как Гитлер обосновывает эти взгляды, ясно говорящие об их происхождении: «Католическая церковь, — говорит он, — уже в течение столетий мирилась с этим явлением, терпимо относясь к так называемым 'пробным бракам'… Если дело шло к рождению ребенка, то пастор указывал отцу на необходимость жениться. К сожалению, протестантизм… покончил с этим хорошим обычаем и открыл дорогу для ханжеской морали, которая пыталась путем писаных и неписаных законов дискриминировать брак, вызванный предстоящим рождением ребенка, и объявить его порочным».
Отношение Гитлера к женщине лучше всего характеризует его точка зрения, что великий человек может позволить себе «содержать девушку» для удовлетворения своих физических потребностей и обходиться с ней по своему усмотрению, без сочувствия и сознания ответственности, как с несовершеннолетним, полностью зависимым и почти бесправным ребенком. О его взглядах ясно свидетельствуют слова Евы Браун: «Когда он утверждает, что любит меня, то говорит правду, но только в данный момент».
Гитлер жил уединенно и платил за это высокую цену. В 1907 г. он потерял мать, в 1931-м — Гели Раубаль. После 1937 — 38 гг., когда он считал себя уже очень больным, он потерял личный контакт и с мужчинами из числа соратников и старых сотрудников. После смерти Гели у него пропала способность понимать других людей и поддерживать с ними глубокие душевные контакты. С тех пор он лишь в ограниченной мере был способен общаться с другими людьми, за исключением отношений с Евой Браун. Его всегда окружало одиночество. Женщины, за исключением Гели и Евы Браун, интересовали его только в физическом аспекте или как благодарные слушательницы. Ева Браун неоднократно жаловалась на это своей сестре, секретаршам Гитлера и его экономке Анни Винтер. Глубоких отношений Гитлер не поддерживал ни с одной женщиной, кроме своей матери, Гели Раубаль и Евы Браун. Он не испытывал тяги ни к одному человеку: ни к родным, ни к чужим людям,[238] ни к какой бы то ни было социальной группе. Его «австрийский» шарм, который невероятным образом моментально очаровывал множество людей, никогда не претворялся в развитие внутренних отношений с ними. Ему не хватало ни терпения, ни готовности дождаться эффекта, производимого им. Психологически легко объяснить, что он порой пытался вытеснить из сознания это обстоятельство, особенно когда стали заметны признаки старения, которые, правда, почти не затронули его души. Он всегда, особенно находясь на вершине власти и на волне военных успехов, защищал свое самосознание от воспоминаний об обращении, которое он испытывал со стороны своего энергичного и целеустремленного отца, честолюбивого и аффектированного государственного чиновника из маленькой австрийской деревушки, отмеченного темным пятном неясного происхождения. Гитлеру не приходилось ребенком падать на колени и целовать ноги своего отца, как это делал служивший ему великим примером Фридрих Великий после побега в юношеском возрасте из дому, но, как он сообщает в «Майн кампф», отец частенько лупил его и загонял в моральном плане в оборонительную позицию.[239] Поскольку ему не нужно было бороться с собственным характером (за исключением 1903 г. и в период с 1914 по 1919 г.), он решил создать культ из своего действительно необычного жизненного пути и не учел при этом, что его поистине незаурядные задатки мешали последовательному развитию (как это зачастую бывает с невротиками) и не позволили сделать детство и юность «нормальной» частью жизни. Приобретенный им опыт вследствие отсутствия контактов с другими людьми остался бесплодным в плане «нормального» развития. Чувства он принципиально ставил ниже воли, которая определяла всю его жизнь, и признавал их только в том случае, если они казались ему полезными. Таким образом, тяжелые удары судьбы, обостряющиеся болезни, личные поражения, жестокие разочарования лишь в редких случаях могли побудить его изменить цель, которую он в свое время поставил перед собой. В этом отношении он был чрезвычайно упрям. Ни ранняя смерть родителей, ни неудача при поступлении в венскую Академию изобразительных искусств в 1907–1908 гг., ни потеря родины после проигранной войны, ни неудавшийся путч в ноябре 1923 г., следствием которого стала гибель 20 человек и который мог означать конец его политической карьеры, ни заключение в ландсбергской тюрьме, ни другие тяжелые ситуации его более позднего жизненного пути не дали ему оснований сомневаться в достижении поставленной цели. До 1941 г. он почти без исключений добивался всего, что пожелает, одерживал победы, не испытывая потребности существенно менять свои взгляды.
Правда, дважды в своей жизни он был уверен, что на нем лежит вина за происшедшее, и поэтому намеревался расстаться с жизнью, которая в соответствии с его идеологией олицетворяла собой судьбу немецкого народа: после неудавшегося ноябрьского путча 1923 г. и после самоубийства в 1931 г. его великой любви Гели Раубаль.
В первом случае его реакция вполне понятна. Следствием его попытки захвата власти стали не только 20 убитых в Мюнхене и роспуск его партии. В конце 1923 г., когда Гитлер предпринял мюнхенский путч и потерпел катастрофическое поражение, в Германии впервые после свержения монархии сложились условия, которые еще за год до этого вряд ли кто-либо рискнул бы всерьез предсказать. Несмотря на все трудности, национальные и международные проблемы, наступила ситуация, прямо противоположная той, которая необходима была Гитлеру и национал-социалистскому движению. Был сбалансирован государственный бюджет, создан временный банк для распоряжения крупными иностранными кредитами. Выпущенная в обращение в ноябре 1923 г. в соответствии с планами Шахта и Хельфериха «рентная марка» была стабильной, в то время как снижались цены, сокращалась безработица и росло производство всевозможных товаров. К весне 1924 г. было издано более 70 постановлений по реформированию финансовой и бюджетной политики Германии. Намечалось «экономическое чудо», подобное тому, которое наступило после второй мировой войны. Демократический центр вышел из выборной кампании, значительно усилив свои позиции. Даже монархисты, казалось, начали постепенно привыкать к республике. Иностранные наблюдатели даже полагали, что в Германии создались предпосылки буржуазной эйфории. Черно-красно- желтые цвета флага приобрели характер прочно устоявшегося символа, празднование Дня конституции проходило с таким энтузиазмом, который невозможно было даже представить себе до 1924 г. Хотя рейхстаг и передал основные права органам исполнительной власти, хотя конституция была в значительной степени выхолощена, а парламентаризм заметно утратил свою силу, однако в 1923 г. уже явно просматривалось окончание кризиса.
Гитлер и НСДАП, которые находили выгоду во всеобщем недовольстве, в нужде, заботах и страхах, а также в чувстве национального унижения, распространившемся после окончания первой мировой войны и особенно после подписания Версальского мирного договора, в конце 1923 г. оказались перед тупиком. Продолжение начатого пути внезапно оказалось бесперспективным. Для вождя партии Гитлера, который в этом случае оставался без родины и без профессии, эта ситуация, по крайней мере в то время, казалась
