Глава III
Почему-то весной у меня всегда осеннее, тоскливое настроение, а осенью — наоборот, приподнятое, и нет-нет, да ловишь себя на мысли: скоро лето! Хотя какое там лето — на деревьях все листья жёлтые.
Но до осени и хорошего настроения сейчас далеко: впереди полгода. Меня гложет глухая хандра. В стылом «Икаруше» пусто, это вызывает тоску, хотя я знаю, что если бы народу было полно, это бы тоже вызывало тоску, да ещё пополам с раздражением. На стекле возле моего места наклеен плакат:
Гражданин и гражданка Галиции!
Говори по-галицийски красиво и правильно!
Не РАТУША, а УПРАВА
Не ХОСПИТАЛЬ, а БОЛЬНИЦА
Не АПАРТМАН, а КВАРТИРА
Не ВЕРБУНКА, а ПРИЗЫВ
Не ФРОЙЛЯЙН, а БАРЫШНЯ
Не ШТРУДЕЛЁК, а ПИРОЖОК
Не ВУРСТИК, а БУЛОЧКА С СОСИСКОЙ
Снизу кто-то дописал маркером:
Не ПРУСС, а ТАРАКАН!!!
Надпись уже немного выцвела. Я прислоняюсь к плакату головой — окно за ним приятно холодит — и закрываю глаза. Ехать мне долго, до конечной, автобус идёт сквозь половину Пшемысля. Стоит подремать — я уже неделю не высыпаюсь. Главное, именно подремать, а не заснуть, потому что в кармане моей куртки — бумажник, и мне некуда его переложить, я сегодня в юбке. Я прижимаю его ладонью, засунутой в карман, и думаю, что снова не рассчитала и оделась слишком легко. Я засыпаю прежде, чем успеваю сделать какой- нибудь вывод — просто проваливаюсь в сон, как в чёрную яму.
Прикосновение к плечу мне неприятно.
— Идите лесом, Батори, — бормочу я.
— Барышня, конечная…
Ещё не понимая этих слов — но уже осознавая, что голос мне незнаком — я сажусь ровно, встряхиваю головой.
— Барышня…
Лицо перестаёт быть размытым пятном. Оно кажется мне знакомым. Должно быть, один из зрителей… нет, не то.
— Спасибо, — со сна я звучу хрипловато. С ужасом понимаю, что не смогу встать самостоятельно: меня разбило «волчьей» послесонной вялостью.
— Вам нехорошо?
И голос я этот слышала. Где-то я слышала этот голос.
— Да, простите, у меня сильно кружится голова.
Знакомый незнакомец протягивает мне руку, и я с почти нечеловеческим усилием перехожу в вертикальное положение. Он осторожно подводит меня к выходу — под хмурым взглядом пожилого кондуктора — помогает спуститься по ступенькам.
— Купить вам воды?
— Нет, спасибо. Впрочем… можно холодного кофе?
— Да, минуточку.
Мужчина усаживает меня на остановке и отбегает к ларьку. Возвращается с жестяной банкой, вскрывает её. Дрожащей рукой я подношу кофе к губам, чувствуя себя алкоголиком поутру. Водянистая холодная жидкость просто омерзительна, я глотаю её, как лекарство.
— Может быть, вас проводить?
— Нет, спасибо. Мне сейчас станет лучше.
— Вы уверены? Вы очень бледны.
— Да, это так… Давление упало.
— Ладно, — мужчина неуверенно поводит плечами. — Тогда прощайте.
— Прощайте. Спасибо за помощь.
Он разворачивается и идёт прочь от остановки. Высокий, худой, в дешёвой куртке. У него странная походка — как будто волочит обе ноги позади себя. Я непроизвольно делаю несколько шагов следом. Вот он поворачивает голову, взглядывая налево, и я вижу его профиль.
— Сергусь!
Мужчина оборачивается. Я хочу крикнуть ещё раз, но смущаюсь и просто молча смотрю на него. Поколебавшись, он идёт назад. Если смотреть внимательно, видно, что он ступает, как все люди: одной ногой, другой ногой. Но стоит чуть отвести глаза, и снова кажется, что ноги волочатся следом.
— Лилянка?
— Я видел, конечно, зимой по телевизору, в газетах. Но думал, что полная тёзка. Фамилия распространённая, да и имя не самое редкое. Нам же Пеко сказал, что ты умерла.
— Как?
— Машиной сбило. Мы тебя уже отпоминали… А куда ты идёшь сейчас?
Сергусю нет и тридцати, я помню. Но его лицо начало идти морщинами, лоб продолжают залысины. Наверное, выпивает.
— К матери. Письмо несу от родственников из Кёнигсберга — они сейчас в гуманитарном лагере. Она ведь всё там же, да?
— Да. А почему не телефоном?
— Да я же не знаю номера. А домашнего просто не помню. Сергусь, ты никому не говори, что я жива, ладно? Пусть уж так будет.
— Ладно.
Некоторое время мы молча идём по слякоти настолько тоскливой, что странно не видеть в ней жёлтых осенних листьев.
— Ну, а ты как? — вспоминаю я о правилах хорошего тона.
— Нормально. Как все… Работаю вот в конторе на фабрике. Жениться собираюсь…
— На ком?
— Да ты не знаешь. Вот… Пришли почти.
Мы стоим у моего бывшего подъезда. Дверь наконец-то заменили. Всё то время, что я жила здесь, в подъезд вела обшарпанная зелёная дверь с дырой возле ручки. Это в неё всадил топор в приступе белой горячки Пишта Ковач, да так потом и не починил.
— Я, наверное, пойду, — соображает, наконец, Сергусь.
— Ага. Спасибо за кофе и… что проводил. Пока.
— Пока.
Он идёт дальше по улице, в сторону своего дома, а я берусь за ручку и, помедлив, тяну на себя. Подъезд вздыхает мне в лицо подвальной сыростью. Я вступаю в его настороженную полутьму. В этом доме нет фойе, только маленькие лестничные клетки, на которые сразу выходят двери апартманов. Лифт такой крохотный, что способен спровоцировать приступ клаустрофобии. Он скрежещет и подрагивает, и я с опаской посматриваю под ноги: однажды пол начал отходить от стен с одной стороны, как раз тогда, когда мы ехали с Пеко. Отверстие увеличивалось у нас на глазах, и мы прижимались к двери, заворожённо глядя на мелькающие в дыре стенки шахты. Но сейчас, кажется, ничего такого не ожидается.
На последнем этаже стоит незнакомый молодой мужик в майке и спортивных штанах и курит, стряхивая пепел в банку из-под оливок. Смотрит на меня настороженно.
— Здрасьте, — хмуро говорю я и подхожу к лесенке. Ажурная, из чёрного чугуна, очень изящная и
