мяча начал во все стороны ветер дуть — смогла бы ты подплыть к мячу на легком перышке?
Туня снова закручинилась. А я молчу, слова её обдумываю.
Ну зачем, зачем дядя Исмаил мой оун выбрал? Неужели никого поумнее не нашлось?
— Это окончательно? — спросила я, не глядя на роботеску.
— У него же скафандр порван! — заскулила Туня. — И энергоресурса всего на 26 часов. Даже на обогреве экономит.
— Тихо! — прервала я. И к оператору: — Не могли бы вы срочно соединить меня с Антоном Николаевичем?
— Что случилось? — всполошился папа. Он вошел на цыпочках и не слыхал нашего с Тунсй разговора. — Ты же знаешь, Алена, как он занят. Только и дел у него — по два раза на дню беседами с тобой развлекаться!
Тетя Кима вскочила, руки перед грудью в кулаки сжала — и обратно на диван осела. Мне некогда никому ничего объяснять. Настаиваю просто так:
— Нет, соедините! А если нельзя с Антоном Николаевичем, то хотя бы с Читтамахьей!
— Не надо с Читтамахьей, девочка, я уже здесь! — раздался от порога медленный голос, и ко мне неторопливо подошел Антуан-Хозе. Сейчас, когда надо было куда-нибудь бежать, звонить, рвать на себе волосы от скорби, его застывшее смуглое лицо вызывало неприязнь. Он привычно-ловко присел на корточки, с секунду смотрел на меня без слов и едва заметно раскачивался. Потом положил руку на спину зависшей возле нас Туне: — Я вижу, ты все знаешь, Аленушка. Мне трудно было бы рассказать. Мы бессильны…
Я оценила, как по-взрослому он выговорил мое имя, немножко затягивая его посредине, так что получилось «Алеунушка»… А бедная Тупя, уловившая только смысл фразы, затряслась, словно раненая.
— И ничего-ничего? — замирая, спросила я уже без всякой надежды и сама знала: пи-че-го! Иначе бы Главный ТФ-конструктор здесь не рассиживал!
Читтамахья встал, по-восточному сложил руки ладонями вместе, наклонил голову. Но он меня больше не интересовал.
Я смотрела, как кровь отливает от лица тети Кимы, как красная капелька выступает у неё из прокушенной губы.
Я с силой отерла щеки. Включила оун. Нащупала дядю Исмаила. И, стараясь выглядеть беззаботной, сказала:
— Дядя Май, мы с Остапкой сыграем тебе сказочку…
Выставила его перед собой, нарочно держу так, чтобы он зевал и причитал жалобным голосом: «Кормить, голодный!»
Раньше дядю Исмаила забавляла кукольная электроника и её маленькие домашние возможности. Но сейчас я сразу поняла, что взяла фальшивый тон.
— Погоди, Олененок. — Он жестом отстранил меня и уставился через мое плечо на неподвижную фигуру АнтуанаХозе.
Читтамахья, не мигая, выдержал его взгляд. Тишина такая наступила — слышно было, как внутри кукольного туловища что-то тихо тикает. Дядя Исмаил все понял, на секунду потемнел, будто тень на него пала, но тут же выпрямился, расправил лицо, покосился на шкалу ресурсов у себя на рукаве:
— Осталось чуть больше суток. Точнее, двадцать пять с половиной часов.
«Ой, как много! — подумала я. — Это же ещё целхю ночь и целый день мучиться! Не смогу я…»
Подумала — и ужаснулась. Какие ж гадкие мысли могут прийти в голову? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем же ещё ты можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, так хоть о спокойствии человека позаботься!
Обругала я себя мысленно и сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мысли улавливает. В том числе и эти, о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства, с Читтамахьей занят…
— Давно догадался? — спросил Антуан-Хозе.
— Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, начали расползаться. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам следуют… А у меня — полюбуйся, как вокруг вычистило! Сгусток Пространства?
Читтамахья кивнхл. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди голос.
— То-то я вижу, забеспокоились метеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!
Молодец. Справился. Говорит таким тоном, будто, разбегайся они по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.
Повел дядя Исмаил браслетом. Действительно, камни и глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности к» ском капс» лы не покинула потерпевшего аварию космонавта.
Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:
— В обнимку с этой скалой из ТФ-контура выцарапывались…
Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.
— Сколько времени это может длиться?
Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.
Читтамахья с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:
— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…
Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся он на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов!
И, к своему стыду, я повалилась на диван и немножко заплакала. Ведь вот сейчас 28 миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек, и никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а всё на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока ещё полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и живой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.
Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает её. У неё одно на уме: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает.
На всю жизнь
Я ещё крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до смерш виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают мне силу и необыкновенное прозрение…
— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.
Хлюпнула я носом в последний раз, попыталась улыбнуться:
— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!
— Тебе спать не хочется? Вытерпишь до утра?
— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пхстяки слов не трать. Ты важное говори.
Важное? — Он покачал головой. — А что, брат АнтуанХозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.
Уголком рта он сильно потянул в себя воздух и поежился:
— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как
