видимо, не так уж часто случается, чтобы существование цивилизации имело цель, смысл, идею. Понятно, мы развесили уши. Говорила обезьяна по-русски, с привлечением небольшого числа грузинских и норвежских слов, то есть так, как принято на борту/в нашем многонациональном экипаже. Оттого и речь и сами мысли выглядели убедительно.
Оказалось, человечество Инкры видело свою цель в наслаждении. «Разум призван служить удовольствию, — учили шонессийские философы. — Нужно делать все, что нравится. И то, что не нравится, тоже, пока это нравится другому. В наслаждении смысл жизни. В перемене наслаждения — ее необходимая суть!». Героями фольклора становились те, кто выдумывал новенькое для подхлестывания чувств. О них помнили, им ставили памятники, ибо слава — тоже способ наслаждения. Изобретатели превратили Инкру в планету экстазов, создали утонченную индустрию счастья и гармонию Страстей.
Но наступил день, когда уже ничего не удавалось изобрести. Наркотики и музыку, туннели свободного падения и Башни Ужаса, райские кущи и научные исследования, ароматические симфонии и любовь — все перепробовали шонесси и всем пресытились. Надоело и само пресыщение, потому что оно не может волновать вечно. Тогда все чаще стали заговаривать о том, что есть еще одно состояние, наслаждаться которым никогда не надоест, потому что это самое последнее и единственное в запасе у каждого: еще никто не пережил этого состояния дважды, никто не смог о нем поведать.
Так зародилась идея всепланетного Дня Смерти.
Мы слушали, содрогаясь от жалости к чужому разуму, загнавшему себя в тупик. К концу рассказа маленькая белая обезьянка и вправду обратилась для нас в Энтхтау, аборигена Инкры, да еще мужского рода… Энти решительно пожелал помочь нам в узнавании предметов и до последнего дня облегчал описание планеты, которую нам не терпелось назвать второй родиной…
И вот это ужасное событие сегодня… У меня до сих пор дрожат колени и не проходит тошнота. Сижу у себя в каюте, под домашним арестом, пишу авторучкой в простой бумажной тетради. Дневник не дневник, а как бы самоотчет, чтобы и себе было легче объяснить… Все замерло. На корабле ни звука. Никому до меня нет дела. А я снова и снова переживаю позорный миг.
Мы с Ниной Дрок пили у меня кофе. Энти раскачивался в местном гамачке и чувствовал себя распрекрасно: став аборигеном, он наотрез отказался от отдельного помещения, чем несказанно мне польстил. Видимо, будучи Мицей, здорово ко мне привязался… Говорила Нина о странном исчезновении млекопитающих, которые, судя по живописи, когда-то водились на Инкре в изобилии. В этот момент за дверью заскулил корабельный пудель Грум. Едва ему открыли, он кубарем кинулся к Энти, с которым сильно в последние дни подружился. М» ы продолжали болтать, не обращая внимания на пса и обезьянку, как вдруг что-то буквально кольнуло меня: краем глаза я заметил, как Грум застыл в углу, а Энти спиной к нам, обхватившись ручками, висит на его шее. Меня поразила та самая поза — мотив братания большинства шонессийских картин. И тут, чувствую, лицо мое наливается жаром, в голове брезжит полусвет…
— Энти! — не своим голосом выкрикнул я.
Обезьянка от неожиданности выпустила шею Грума и обернулась. Ее вытянутые трубочкой губы были в крови. Шерсть на шее пуделя в том месте, где проходила артерия, была влажной, обсосанной.
— Простите маленькую слабость, — облизываясь, сказал Энти. — Я забыл, — что у людей это не принято…
Он улыбался.
И тогда я вспомнил, каким без Энти понурым и невеселым становится Грум, как он бежал и льнул к нему, как ожидал, покорный… Ударом лапы он мог навсегда прекратить добровольную пытку, но отравленная лицемерным племенем жертва не может жить без того, чтобы из нее не пили кровь… Такие гадливость и омерзение поднялись во мне — как к клопу. Схватил я со стола охотничий шонессийский пистолет и нажал спуск.
Вряд ли Нина соображала медленнее, просто мысли ее протекали в несколько иной плоскости, если и не оправдывающей, то все же требующей защиты чужой культуры. Во всяком случае. Нина вскочила одновременно со мной и попыталась закрыть своим телом Энти. Оружие я успел отбросить, уже прострелив ей руку. Зато маленькое белое чудовище замолкло навеки: несколько пулек угодили ему в рот и разворотили затылок.
Я виновато посмотрел на Нину. Не из-за раны, нет. А из-за убийства инопланетного жителя…
И замер.
Нина застыла в позе падения мне навстречу, обнаженная рука, пробитая почти посредине кисти, едва сочилась кровью (местные пульки не предназначены для таких крупных существ), в липе все еще выражение запрета, желание предотвратить космическое преступление. Но родилось и что-то новое. Голова, по-моему, ушла чуть больше в плечи. Появились незнакомый обезьяний поворот и неземной оскал. Она осматривала себя чужими глазами — будто впервые мерила свое тело…
Я закрыл рот и с ужасом наблюдал неуловимое превращение.
На крик и выстрелы вбежали доктор с командиром. Иоле покачал головой и увел Нину в медкаюту. А я, съежившись, ожидал разноса. Ларик приподнял за хвост мертвое тельце Мицы — разум не отмечал больше своей печатью белую карманную обезьянку, опустил на пол, прикрыл моей рубашкой. Потом подошел ко мне, замахнулся:
— У-у, неврастеник! Двинуть бы тебя как следует, жаль, не положено! Считай себя под домашним арестом.
— Не возражаю, Ларик. Но прежде выслушай.
— Высокие слова о высоком побуждении?
— Даже на суде дают последнее слово…
— Ладно. Пять минут.
Он уселся на край стола, отвернулся к иллюминатору, раскачивал ногой и всем своим видом показывал, что его ничем не удивишь, не переубедишь и не разжалобишь. В отведенное время я сбивчиво поведал обо всем, что пришло мне в голову. Понимал бессмысленность и бесполезность. И все-таки рассказывал.
Шонесси — цивилизация-паразит. По какому-то капризу природы разумные существа на Инкре развились из кровососущих млекопитающих, вроде летучих мышей-вампиров, Став разумными, они, к сожалению, не изменили биологического способа существования. Наоборот, все достижения науки направили по этому пути. Их жертвы сами приходили на зов. И не с первого раза, но умирали. Сила призыва даже рыб поднимала со дна океана и отдавала в их нежные лапки. Вот почему здесь опустели суша и воды, не осталось ни зверей, ни птиц, ни морских обитателей. Только не имеющие горячей крови насекомые помимо растений могли выжить рядом с вампирами.
И ерунда там насчет Дня Смерти. То есть День, конечно, был, но причина элементарна: голод. Изведя всех, шонесси не перестроили организм, а занялись самоедством. Вот тут местные философы и подсунули легенду о последнем в жизни наслаждении — умереть попарно, чтобы еще раз напиться чужой крови.
— Это страшная цивилизация, Ларик! — шептал я, оглядываясь. — Лучший выход — свернуть работы и покинуть Инкру. Если чужим интеллектом заразилась Мица, то какие гарантии, что завтра это же не грозит нам всем? Может, даже слишком поздно…
Я прикусил губу, вспомнив глаза Нины. Вдруг мы все давно заражены, и только крохотной ранки не хватает впустить шонесси в наши тела? Как приятно и просторно будет в новых оболочках!
Ларик подождал, не добавлю ли я еще что-нибудь.
— Здорово закручено. Тебе бы книжки для детишек писать!
И вышел, хлопнув дверью, оставив меня наедине с моим страшным открытием и никому не нужным дневником.
Один. Против всей планеты, против собственного экипажа.
В эти минуты только, может быть, Нина Дрок еще более одинока, чем я, с глазу на глаз с тысячелетиями проснувшейся в ней истории. Но именно она, нечаянно превращенная мной в наследницу иной культуры, больше всех на свете должна меня ненавидеть, ибо не может не опасаться разоблачения. Тени ее собратьев-шонесси, вероятно, толкутся вокруг нее и ждут мало-мальской ошибки, чтобы завладеть нашими телами, затем — нашим кораблем, нашей родной Землей, Вселенной. То-то будет где порезвиться!
Лишь социолог мог найти решение в тупиковой ситуации. Но социолога у нас больше нет. Есть Нина
