Школе шутки рыжего не понравились, В тот же вечер он скатился с лестницы, схлопотав на коротеньком пролете два перелома и сотрясение мозга. Его преемник, хлыщеватый, сухой как сигарета, обследовал перила и ступеньки, ничего, кроме обыкновенного гвоздя, не обнаружил, гвоздь приказал вытащить, а по инстанции уведомил, что, по его мнению, «гауптман Краузе во время дежурства был не иначе как мертвецки пьян и по выздоровлении подлежит строгому наказанию за временное дезертирство…». На всякий случай новый комендант переселился в спортивный зал на первом этаже и продолжил беседу, после которой Гитель Иосифовну окатили из кувшина водой и усадили сбоку стола спиной к шведской стенке.
Дыницы были районным центром. Комендатура поэтому тоже была районная. Арестованные оказались из ближних мест, почти сплошь свои. Раненый советский офицер. Избитая хуторянка, у которой он прятался. Мужик со станции, произносивший распухшими, окровавленными губами одни ругательства, но так безразлично и сосредоточенно, что учительница даже не краснела. Двойняшки Колька и Котька Бабичи, науськавшие на солдат свою кудлатую собачонку. Студент Сява, не успевший выбраться из заварухи у переправы. Даже комендант понимал: спрашивать их не о чем, дело до безнадежности ясное. Не представляло труда сообразить и что их ждет: в школьном дворе на физкультурной перекладине раскачивались для устрашения жителей задубелые на ветру веревочные петли. А в углу кабинета молоденький, только-только из гитлерюгенда, фашистик Бинк, прикусив от усердия кончик языка, малевал на фанерках, тщательно сверяясь с бумажкой, русские буквы: «Я ест против немецкий порядок…»
Арестованных заперли в гардеробе, имевшем на окнах решетки, приставили часового. Над парадной дверью вызверился ослепительный прожектор, разрезав вдоль улицы глыбу ночного мрака. В бывшей пионерской комнате под радостный гогот караульной команды один солдат нарисовал на отрядном барабане усача со звездочкой во лбу, продырявил ему рот и впихивал теперь в дыру «козью ножку»…
До этого момента Олег Молев не вмешивался в дела фашистов. В свою очередь, фашистам не было дела до пионерского вожака. Игры кончились с первым эшелоном на запад, с первым прибывшим в поселок раненым. Проводив на фронт отца, Олег поклялся уйти следом, едва только устроит в безопасном месте сестру и мать, а пока, стиснув зубы, он наблюдал в окно, как волокли к комендатуре военного, слышал, как о чем-то просила часового тетя Настя Бабич, мать Котьки и Кольки, как, не допросившись, отошла и который час стояла поодаль, теребя концы платка…
Олег нырнул в погреб, протиснулся между бочкой с квашеной капустой и низким сводом, прислушался. Здесь, в изломе подземного тупичка, был центр и фокус сформированного Школой времени.
— Слышишь меня? — одними губами спросил Олег, а может быть, только подумал.
— Да.
Пахнуло необычно сухим для подземелья стерильным воздухом.
— Покажи мне наших…
— Гляди, — безмолвно откликнулась Школа, напружинивая железные мышцы.
И Олег увидел все так ясно, точно сам находился в темной кладовке технички, где прикорнула между швабрами и ведрами Гитель Иосифовна, или в гардеробе, куда бросили остальных. Ворочался в тяжелом сне раненый офицер. В углу, устав от беззвучных слез, беззвучно икали Колька и Котька Бабичи. Мужик поддерживал ладонью неимоверно обвисшую губу. Студент Сява, обстучав стены, терся лбом об оконный переплет, за которым в темноте угадывалась решетка.
— А те?
Для «тех» у Олега не находилось слов, так, какие-то неопределенные клокочущие междометия.
Он мысленно изменил настройку.
И увидел ржущих и жрущих в классах фашистов. Растоптанный барабан второго отряда. Часовых у гардероба и подъезда. Коменданта, разложившего перед собой семейные фотографии.
И еще Олег ощутил разлитое по зданию беспокойное ожидание, от которого щерится огромная овчарка и тревожно оглядывается пожилой солдат у прожектора.
На миг застывшая перед взором картина поколебалась. Олег уловил молчаливый вопрос Школы, с сожалением покачал головой: нет-нет, вот это уже и впрямь не игрушки, никого, кроме приговоренных к смерти, трогать нельзя…
«Сегодня двадцать третье августа. Не забыл?» — распознал Олег беззвучные слова.
— Ну и что? — не понял он.
— Праздник святого Варфоломея…
— А-а, «Варфоломеевская ночь»… Ну ладно, — сдался Олег. — Только прошу тебя… Полегонечку… Поаккуратнее…
Куривший с бравым видом на глазах у коменданта молоденький фашистик Бинк почувствовал, как в животе его свернулись внутренности, позеленел, на цыпочках проковылял мимо «герр обер-лейтенант», а по коридору и с крыльца такой опрометью сыпанул за угол, что часовой у входа не удержался от смешка:
— Пуговицы не растеряй, молокосос…
Бинк не огрызнулся. Он едва успел опереться о стену, как потерял опору, стена внезапно расступилась. От изумления глаза юнца полезли из орбит, он ослабел и, не решаясь вскрикнуть, въехал в темень и неизвестность. Прикрыв руками голову, передергиваясь от страха, обошел помещение и не смог определить его размеров. Потому, нашарив дверь, не рискнул постучать…
Олег злорадно усмехнулся и тут же забыл про Бинка, потому что очутился уже совсем в другом месте, за много километров от Дыниц, в середине Рябовской пущи. Низкие тучи и глухие кроны деревьев не давали рассмотреть покинутую хозяевами сторожку. Ветер, шумя ветвями, заглушал остальные звуки. Но Олег, связанный со Школой нитью воображаемого времени, знал, что вблизи посторонних нет. Он нащупал в кармане спички, загородившись спиной от ветра, зажег поднятую с земли сосновую лапу.
— Олежка! — Гитель Иосифовна всхлипнула, обнимая его. — Олежечка!
Олег отстранился от нее. Как бы утешая, стараясь казаться взрослее, похлопал по плечам Кольку и Котьку. Приказал грубовато:
— Пишите матери записку, живо! С ума из-за вас сойдет!
И протянул двойняшкам блокнот и карандаш.
Мужик, позабыв про губу, озирался. Упиваясь недолгим правом поучать взрослых, Олег дернул его за рукав:
— Помогли бы лучше военному. Гляньте-ка, совсем плох…
Хвоя, вспыхнув, припекла пальцы. Олег засветил новый факел, подозвал Сяву, принялся чертить на земле:
— Слушай, студент. Вот здесь станция, мост через реку взорван, на ту сторону соваться не стоит. Отсидитесь в сторожке, а там как надумаете. До Мухони тут восемнадцать километров. Знаешь Мухонь?
Сява молча кивнул.
Колька нацарапал несколько слов, отдал записку и бочком-бочком отодвинулся в темноту. А Котька сел наземь, надул толстые щеки и заревел. Олег показал ему кулак и продолжал лихорадочно дочерчивать схему, так как «герр обер-лейтенант» уже свернул у себя в кабинете карту, на которую перед тем невесть с какой стати захотел взглянуть. Сява наморщил лоб, запоминая, потянул Олега в сторожку:
— Что ж мы здесь? Пошли в дом.
— Нет, я назад. Мне пора.
Ему было действительно пора. В фокусе воображаемого времени что-то начинало мерцать и смазываться.
— Жаль… Ну, не благодарю. Сам понимаешь, нет таких слов… Держи пять!
Сява по-взрослому крепко пожал Олегу руку, засветил факел, отвернулся и быстро зашагал к сторожке.
— Постой! Спички возьми. Пригодятся.
