уж очень намолчалась за время непогоды:
– Если выродков в поселке всего трое, то еще не так плохи наши дела, – сказала и тут только поняла, как ужасно оговорилась.
– Выродков там больше полусотни. Все фашисты – выродки, без исключения, – оборвал ее брат и строго спросил: – По-твоему, мы тоже выродки?
– Да я не в том смысле, – стала оправдываться Тили, она и в самом деле не считала этих эсэсовских «обращенцев» ровней себе. Но и упряма была, потому возразила: – Мы тоже особенные люди, разве нет?
– Еще бы не особенные! Все советские люди особенные! И мы, и якуты, и узбеки, и черные и белые, и даже немецкие коммунисты! А все нацисты – выродки. Сто раз тебе повторял: главное не то, что ты можешь, а кто ты есть в своем сердце; Капитоныч то же самое говорил и других учил. Вот вернемся, нас примут в партию. Обязательно! Тогда и мы будем настоящими коммунистами. И если потребует наше правое дело – умрем в застенках, но тайны не выдадим, – Игер сказал так гордо и красиво, отчего Тили очень стало радостно: какой замечательный у нее брат. – Вот кто-то, к примеру, знает, как строить самолеты, а кто-то в шахматы играет замечательно за честь страны. Ты же этого делать не умеешь. Зато умеешь обращаться и выслеживать любое живое существо, еще драться, как мало кто может. У каждого советского человека свой талант, вместе мы сила. А наш Вождь, он вообще делает то, что никто больше в целом свете делать не способен, – он думает один за всех. Вождь, по-твоему, тоже выродок?
– Что ты! Он самый лучший человек! Ему обращаться нельзя! – Тили невольно представила себе Великого Гения Всех Времен и Народов бегающим по лесным кустам в волчьей шкуре и чешущим блох. Очень непочтительное вышло бы зрелище, и она прогнала прочь кощунственное видение. – Это хорошо, что он не умеет. Ему не солидно.
– Вот именно. Забава это все, но забава, для народа полезная. Всего лишь игра природы, помнишь, нам тот старичок ученый рассказывал, чтобы мы знали про себя и не смущались.
– Не такой уж он и старичок. Я слыхала, он даже в Англии был, хотя и не шпион. Фамилия у него смешная, на «капище» похожа, я забыла точно. А теперь, говорят, хочет для нашей победы бомбу построить, какой еще ни у кого и никогда не было. На атомном ядре.
– Да не на ядре, дурочка! На ядерном распаде. Только не в бомбах ведь дело. Сейчас не об этом думать надо, а как бы наши под Сталинградом фрицев доконали. С самого Порт-Стенли никаких известий. С ума можно сойти. Окружили уже или не окружили. Много твои бомбы помогут! Старичок, ему-то что, сидит себе в лаборатории, но для оружия главное – не какое оно, а в чьих руках. И готов ли ты с тем оружием принять смерть, или бросишь его и побежишь куда глаза глядят, которые от страха велики.
Тили тогда стало совестно, что вот она сравнила себя и брата, советских комсомольцев и красных бойцов, с отребьем из фашистов, пускай они тоже «обращенцы». Игер всегда во всем прав, а она и в самом деле дурочка.
Теперь они оба, облаченные в толстые, но легкие меховые полушубки, что положены летчикам в полярных эскадрильях, методично и по плану рассматривали базу, притаившись за дальними ледяными холмами. Бинокли им снарядили в дорогу не простые, полевые, а специальные, сделанные на заказ. Линзы затенены от света, чтобы глазам удобнее и чтобы не было предательских бликов. Очень полезное устройство. Лежишь себе спокойно в сугробе и все видать, кажется, руку протянешь и возьмешь. Третий день после метели уже так лежат. Осторожно и тихо высматривают. Над искристо-белым нагорьем даже незаметно меховых ушастых шапок – Игер присыпал их снегом, будто театральной пудрой. Из оружия с собой два американских автомата системы Томпсона, это на всякий случай, у брата еще крупнокалиберный, девятимиллиметровый «Вальтер-полицайпистоле-криминаль» в заднем кармане.
Задача перед ними – яснее не придумаешь. Вражеское гнездо должно быть уничтожено и никаких других вариантов. Пленных не брать, постройки разметать по ветру. На то и запас взрывчатки в санях. Только ее мало на что хватит. Но вот на топливной станции у фрицев полно горючего. Еще бы вычислить арсенал, и было бы совсем хорошо. Игер здраво предположил, что оружейный склад непременно там, где обретается кто-нибудь из «обращенцев». Стало быть, или в ангаре, который сторожит здоровенный увалень с бородой, или в бараке, куда шастает щуплая девица явно восточного типа, может, японка или казашка, кто ее разберет. Все равно народу на базе чересчур много, они даже не ожидали, что окажется столько. И на берегу в глубине залива что-то затевают. Сарай у них там, а в сарае катер, при катере часовой… Часовой, положим, вообще не проблема, обычный фриц ходит кругами с автоматом через плечо, да еще курит на посту. Все же шум поднимать им раньше времени ни к чему. Да и от катера польза пока неясная.
Так что остается до поры наблюдать и думать, да мечтать на досуге, как вернутся они домой, как встретит их Капитоныч, как станет гордиться, как дадут следующее звание после лейтенантского. Почему бы нет, если заслужили. И как примет их еще один человек, памятный на всю жизнь, больше которого на земле никого нет.
А были они тогда совсем еще малые дети. И понимали тоже еще очень мало. Вот ведь какое им выпало счастье, что подобрал их именно Иван Лукич, которого они любовно и с благодарностью неописуемой именуют Капитонычем. Сам Иван Лукич к войне уж стал комиссаром. После и полковником.
В школу он определил брата и сестру самую наилучшую, московскую. В интернат для детей чекистов, погибших за границей у врагов-капиталистов, и тех, что сражались с кулацкими недобитками. Школа была просто высший класс. Здание большое, светлое, кормят хоть куда, и главное, дисциплина. Это им Иван Лукич объяснил, что для хорошей школы главное – дисциплина. Будет порядок, будут и знания и правильное, коммунистическое воспитание. А не станет порядка – пропадет и то и другое. В школе порядок, однако, имелся самый строгий. Тили не сразу привыкла, без брата было бы совсем тяжело. Но после втянулась, даже не понимала вскоре, как могла она жить без расписания по часам. И учителя все как на подбор – замечательные. Хотя русский оказался довольно трудным языком. Но ничего, одолели, не без помощи, конечно. И как было не одолеть, если кругом ребятишки, и с ними играть хочется и дружить. Очень скоро заговорили, а потом читать стали довольно бегло и даже писать. Аккуратный почерк без помарок еще из немецкой «шулле», будь она проклята.
Отношение к ним было особое. Не потому, что имелась у них тайна, настоящая и государственная, а потому, что сироты при живых родителях, беженцы неприкаянные, и их жаль. Других ребятишек тоже жалко, и оттого поблажек они для себя отдельных не хотели, за что брата и сестру стали уважать. Иван Лукич навещал их часто, как обещал. Всякий раз, если подолгу задерживался в Москве. И, тоже как обещал, вывозил в лес, в специальное охотничье хозяйство, где можно было бегать и резвиться вволю. Никто их там не боялся и никого они не пугали. Зато порой приезжали к ним зрители. Разные приятели Ивана Лукича, добродушные дядьки, всегда с гостинцами. И не какими-нибудь конфетами для малолетних, а кто дарил форменную фуражку совсем новую, кто, наоборот, где-то в бою простреленную, кто набор марок, посвященный стройкам пятилетки, а однажды настоящий винтовочный патрон. Холостой, конечно.
И всегда просили показать превращение. Игер им охотно себя демонстрировал. Приезжие охали от восторга, хвалили, расспрашивали, что и как. После говорили одно и то же: учиться надо, без учения никак нельзя. Иногда, правда, забирали их, всегда ненадолго, и менее приятные люди. Хотя и очень полезные. Врачи и биологи из лаборатории. Капитоныч обычно старался сопровождать своих новообретенных детей, а когда не мог, посылал кого-то из близких сослуживцев, так сильно о них заботился. Всякий раз велел докторам слишком их не мучить, помнить, что дети и им может быть больно. Правда, больно бывало очень редко, скорее неприятно. Но докторша, которая ими занималась чаще других, такая милая и смешливая, что они согласны и потерпеть, особенно Игер. Он даже влюбился и сказал сестре по секрету, что вырастет и женится на Елизавете Макаровне, так звали докторшу, непременно и обязательно. Правда, через год он Елизавету Макаровну разлюбил, потому что по уши втрескался в Алю из седьмого класса, крупную и очень шумную девчонку, у которой было одно только достоинство – она могла драться, как заправский пацан. Впрочем, доктора скоро от них отказались, как пояснил Капитоныч, – им там делать было нечего. Не по их части оказались близнецы. Вот тогда и появился этот старичок академик, который вовсе не старичок, а они уже заканчивали школу. Долго выспрашивал, долго что-то мерил странными приборами. Как-то раз попросил Игера обратиться прямо в лаборатории, да еще навешал на него с целый пуд датчиков и проводов. Игеру что? Для советской родной науки ничего не жалко. Но он честно предупредил – может выйти худо. Старичок уперся на своем. Брат ему тогда половину оборудования в головешки превратил, от проводов один запах
