выстраданного умения, которую они несли с собой и в себе, получала гнусный и отвратительный смысл в руках тех, для кого люди эти ее добывали ценой неслыханных усилий. Ибо народ Вольера был жаден, о да! Однако отнюдь не до вольного знания. Но до самодовольства за счет чужой чести и чужой крови – это называлось жаждой власти. Или до кучи бессмысленных мертвых предметов – это называлось жаждой материального блага. Пусть у других не станет куска самой дрянной еды, пусть! Зато ноги свои самые ушлые и проворные водрузят на согбенные шеи остальных обездоленных.
Да и сами обездоленные оказались ничуть не лучше. Разве мечтали они о свободе для самих себя или о свободе родного их племени? Если бы было так. Картины безумной бойни, каждая следующая похлеще предыдущей, проплывали на воздушных экранах перед растерянным и напуганным взором Тима, грешника и поэта. Казни, казни и вот опять казни. Ради того, чтобы самим обиженным сесть на нагретое место и, в свою очередь, начать обижать других. Все они хотели жить лучше, но никто, кроме горсточки избранных (да кто их слушал‑то!), не знал и не желал знать, как! Потому что на самом деле хотели они не как лучше, а как проще. А проще всегда выходило за посторонний счет.
Пока Носители однажды не сказали: Хватит! Довольно и будет! И взяли все в свои руки. Их было уж много во всех разных частях света. И они были сила.
Вот тут‑то и начиналась история Нового мира. О самих Носителях тоже полагали по‑разному. Существовали на этот случай целых две наиглавнейшие теории. Теория – это такая хитрая штука, на словах или по‑писаному, в которой шаг за шагом, по порядку, говорится о различном возможном знании, когда правдивом, а когда до конца не известном. В первой из теорий было сказано таково.
Во всякие времена от людей происходило два вида творений. На день сегодняшний и на века. Которые для развлечения и которые от мучений неизвестности природы и богов. Народ Вольера, в те далекие дни именуемый для простоты толпой, всегда хотел острот и увеселений, а если и брался за вещи серьезные, то непременно за сиюминутные и сулящие скорое разрешение всем житейским несчастьям. Творцов этого призрачного благополучия сонная разумом толпа превозносила до небес, напыщенные и глупые владыки оделяли их теми самыми вожделенными мертвыми предметами, но здесь дело и заканчивалось. Потому что уже завтрашним днем ради суетных развлечений толпы появлялся иной кумир и немедленно забывался прежний. Исключение составляли как раз Носители. Именно они через громадную череду лет, иногда не ведая один о другом, из прошлого в будущее, словно вечно негаснущее солнце, передавали подлинную суть ощущений бытия, недоступную толпе и неуничтожимую. Отсюда и возникло их имя. Целый неисчерпаемый кладезь, который, кроме них, и не был никому интересен и нужен в его истинном виде. Носителям тоже приходилось несладко. Травили их все кому не лень за то, что непохожи, и за то, что непонятны. Многие не выдерживали, становились в ряды толпы, будто прятались, и погибали там очень скоро от безнадежности, горького пьянства и доносов. Которые выдерживали, погибали тоже, зато и жалели себя меньше. А в общем, и так и так выходило худо.
Считалось в первой теории, что выбрать ту или иную сторону – примкнуть к Носителям или к толпе – зависело от свободной воли человека. Простым «хочу» или «не хочу» решался вопрос. С непрерывным течением человеческих жизней вокруг Носителей созидалось некое «психофизическое» поле, которое окрепло со временем и вовлекло в свой круг достаточно людей, чтобы и Носители сделались также отдельным народом. Хотя бывали среди них исключения. Кто‑то уходил обратно, в душный мрак толпы, кто‑то, наоборот, из тьмы поднимался на уровень чистой и бескорыстной учености. Последователи этой первой теории назвали себя «хомофелитами». Но была и вторая.
Благодаря ей Тим и узнал необыкновенное это слово – эволюция. Запомнил и проговорил быстро, все чувства в нем теперь работали на пределе возможностей, и он торопился. Уловил он главное: природа не терпит застоя и пустоты. Вслед червю земляному приходит бабочка, за ней ящерица и птица, причем новое далеко не всегда изгоняет и убивает старое, и так далее, вплоть до человека. Многие прежде полагали, что здесь‑то всему конец и бытию людскому расти больше некуда. Оказалось, все совсем не так. Из недр еще дикой, ревущей и голодной разумной массы сразу же стали выделяться не похожие на нее. Называлось – естественный отбор и борьба за существование. Поначалу отбор этот проходил для Носителей весьма печально и плачевно. Уж их и жгли заживо на кострах, при народе и с глумлением (Тим только от одного мысленного представления этого зрелища едва не грохнулся в обморок). И вешали, и топили, и бросали в непроглядную тьму подземелий – хуже вообразить ничего нельзя. Ну, как лишил бы кто его самого дневного света и, главное, заветных книжек, Тим бы умом теперь тронулся, лучше уж гром с небес. Других, себе подобных, толпа, конечно, вешала и жгла тоже. Из зависти, коварства или просто для потехи. Но лишь Носителей с непримиримой злобой и за доброе дело. Потому что народу Вольера никакое их добро не было нужно. Даже в относительно светлые промежутки лет, когда вешать и жечь вроде бы стало не к лицу, по существу изменилось мало что. Убивали насмешкой и презрением, нищетой и облыжным наговором – здоровый запасец у них был, у вольерного‑то народца – его, Тима, народа, между прочим.
Так оно и шло. Пока в один прекрасный миг эта самая эволюция не зашла столь далеко, что Носители увидали, наконец, сколь великое число их народилось, и не выиграли в борьбе за свое существование. Естественный их отбор представлялся простым крайне. Коли тянет тебя к познанию ради самого чистого знания, терзает жажда творить ради головокружительной сладости самого творения – добро пожаловать в Новый мир! Не для выгоды, не для похвалы и похвальбы, не из‑под палки и не из гордыни. Но оттого, что лишь только таким способом и возможно жить, не как иначе. Право на образование, прежде чуть ли не насильно всучиваемое всем и каждому, теперь нужно было заслужить, заработать, а не просто получить готовеньким из доброхотных рук – получить и отбросить в озлоблении как сломанную игрушку. Но шалишь, Носители порок небрежения самой драгоценнейшей ценностью на земле пресекли решительно. Здесь и прошла бесповоротно черта, которой отделяли своих от чужих, иначе «зерна от плевел».
Эволюция сия, то бишь постепенное улучшение рода человеческого, как полагали, началась вовсе не от тела. Сердце, руки, ноги, череп и даже то, что в нем, – у всех все было одинаковым, что в пределах Вольера, что вне его границ. Зато вот душевная сущность выходила разная. Изменяться стал человек от мысли своей, в материальных предметах не измеримой. В сфере, названной «ментальной», возникло подлинное преображение, и передавалось оно от поколения к поколению, от отца к сыну, хотя и не всегда. Так разделился народ Вольера и Новый мир Носителей. Приверженцев этой второй теории именовали «евгенистами».
Хотя это только сказано так – дескать, разделились они на две половины. В реальном действии все вышло куда страшней и без душегубства не обошлось. Тим об этом читал и смотрел уже в день следующий, прямо на рассвете.
Носители были умными людьми, а это значит – добрыми. Потому какая же доброта без ума и наоборот. Когда все управление миром материальным перешло к их племени – а как иначе, поди, народу Вольера давно уж было не разобраться, что там к чему, – легко могли они уничтожить своих врагов. Им достаточно получалось лишь приказать. Нажать кнопку, переменить программу или что там еще? Способов было куда больше, чем целей. Однако ничего похожего Носители не сделали. Почему? Спросил себя в первый миг Тим. И во второй миг ответил. Потому что сразу же перестали бы они быть Носителями. Своей рукой стерли бы то драгоценное различие, которое и выделяло их из толпы. То самое душевное сочувствие ко всякой родственной им живой твари – по‑иному и вражьему малахольность. То самое невозможно долгое выяснение лучшего пути и вероятного отвращения дурных последствий – иначе и прежде словоблудие. То самое ощущение вечной ответственности за каждый малый поступок – по‑другому преступная мягкотелость. Все это и было главным их свойством. Тим не просто постигал умом. О нет! Нарочно попросил он тихого и словно бы робкого «серва» подключить сопереживатель. Страшная это штука – зато как следует прочувствовал он на своей шкуре и тоску непонятого одиночества, и безнадежное отчаяние прозрений, и муку бесповоротных решений, все то, что было сутью страданий Носителей, и что совершенно чуждо выходило народу Вольера. Прочувствовал и будто бы упал плашмя в грязь – сам‑то он какого рода? Но не было иного исхода, и в день второй стал Тим узнавать про себя дальше.
А дальше было так. Решили Носители, бедные наивные люди, что ежели закормить и забросать врагов своих всяческим предметным добром по уши и макушку, чуть что не до смерти – дабы обожрались и утихли, то и станет впредь всем хорошо. Оттого взялись за «прогресс и эко‑номию» или «эко‑номику», кажется, это два разных слова, Тим пока не слишком ясно себе представлял, в чем здесь разница. Впервые в ново‑европейской полосе, в городе Петробурге или вроде того, группа
