И короткие гудки.
В лифте я случайно услышал от офицеров штаба миротворческих сил дикую новость: вчера поздно вечером, в своем кабинете, застрелился полковник Локтев.
Я забыл, куда собирался идти, несколько минут топтался в фойе гостиницы, мешал людям, меня толкали в дверях, как колхозника с мешком картошки в метро в час пик. Локтев застрелился, думал я, а точнее, просто повторял эту фразу, прислушиваясь к своим чувствам. Он застрелился. Не захотел больше жить. Почему? Я виноват в этом? Совпадение, что это произошло сразу после нашего разговора?
В штаб дивизии меня не пропустили. На контрольном пункте я спросил о выписке из приказа о моем увольнении. Сержант долго шарил в пустых ящиках стола, потом хлопнул себя по лбу и вытащил выписку из-под стекла, которое лежало на столе под телефонами. Приказ на увольнение был подписан сегодняшним днем исполняющим обязанности командира дивизии полковником Локтевым. Я спрятал выписку в нагрудный карман и попытался пройти на территорию, но дежурный молча преградил мне путь и показал на выход. На «пятачке» перед штабом суетились офицеры, люди в штатском, милиционеры. Я видел из-за ограды, как вынесли носилки, покрытые простыней, закатили их в зеленый фургон медицинского «УАЗа». Машина развернулась, выехала через КПП и под вой сирены сопровождающей милицейской машины помчалась по улице.
Я брел к гостинице, стараясь в точности вспомнить последние слова, сказанные Локтевым вчера в кафе. После внезапной смерти человека именно к последним словам его относишься по-особенному, будто в них заложен некий мистический смысл. Сырье из приграничной зоны вывозят на военных грузовиках, мысленно повторял я слова Локтева, транзитом через Душанбе и в горы, в сторону Нурека… В военные самолеты наркотик пронести невозможно… Не надо кидать тень на дивизию…
Мне уже никогда не узнать, насколько искренне говорил об этом Локтев.
До госпиталя я доехал на троллейбусе, затем долго бродил по тенистым аллеям между корпусов, спрашивая у больных, одетых в единообразные пижамы, как пройти к моргу. Мой вопрос нагонял на людей суеверный страх, они пожимали плечами, отрицательно крутили головами и спешили отойти от меня. Странно, отчего люди так относятся к этому естественному для госпиталей и больниц заведению? Как вообще можно лечиться, не зная, куда будешь перевезен в случае чего?
В конце концов я сам нашел маленький скорбный домик с плоской крышей и окнами, замазанными известью. На ступеньках при входе сидел до пояса раздетый солдат, стругал палку и, увидев меня, спросил: «Чего надо?»
— Мне начальник назначил встречу.
— Сейчас спрошу, — делая мне одолжение, ответил солдат, поднялся на ноги и исчез в дверях, откуда струился слабый запах хлорки.
Вскоре ко мне вышел худой, лысеющий лейтенант с остатками черных лохматых волос над ушами — Эдик Бленский, которого я как-то видел в полку. Не вдаваясь в подробности нашей эпизодической встречи и стараясь не подчеркивать, что мы совсем не знакомы, я протянул руку, приветливо улыбнулся как своему давнему приятелю.
— Привет! Что-то ты похудел.
Бленский, пожимая мне руку, силился вспомнить мое лицо, но это ему не удалось. Впрочем, он легко скрыл это, кивнул мне, приглашая войти. Мы прошли по коридору, где, по моему представлению, должны были валяться трупы, и свернули в открытую дверь кабинета.
Бленский сел за стол, застланный застиранной, в желтых пятнах, скатертью, на котором стоял лишь мутный стакан, полный карандашей с обломанными грифелями, водрузил на него локти, зевнул и спросил:
— Ну, как жизнь?
Ответ на этот вопрос, как он полагал, должен был помочь ему вспомнить меня.
— Моих привезли? — спросил я.
Бленский провел по влажной лысине, приклеивая к ней нависающие над ушами длинные пряди.
— Твоих? — переспросил он. — А кто это?
— С границы, — пояснил я. — Два моих солдата, и еще трое — пограничники.
Бленский долго смотрел на меня с отсутствующим выражением на сонном лице. Наконец, до него дошло.
— Ах, да! — сказал он, заглянув зачем-то под стол, потом вытянул из стакана карандаш и принялся обгрызать его наконечник, сплевывая щепки на стол. — Нет, еще не привезли. Они пока в полку. Чай будешь?
Я молча кивнул. Раскрыть рот в этот момент у меня не хватило сил. Я не представлял, как буду пить чай, если Бленский вместе со своим заведением вызывал у меня крепкое отвращение.
— Бошляев! — крикнул лейтенант удивительно тонким и визгливым голоском. — Два чая!.. С сахаром? — уточнил он у меня. Я отрицательно покачал головой. — Один без сахара, Бошляев!
— Ну, как там? — спросил Бленский, почти наполовину раскрошив карандаш. Ему никак не удавалось обнажить грифель.
— Где — там?
— На границе.
— Стреляют, — односложно ответил я. — А у тебя?
— А мы запаиваем в гробы и отправляем.
Губы и мелкие зубки Бленского стали серыми от грифеля. Убедившись, что заточить карандаш таким способом не удастся, Бленский собрал ладонью мокрые щепочки и вытряхнул их в стакан. Я почувствовал, что если сейчас не выйду на воздух, то меня стошнит. Но надо было терпеть.
Вошел голопузый солдат. Морщась, он нес горячие стаканы в руках, поставил их на стол и тотчас принялся дуть на пальцы.
— Который с сахаром? — спросил Бленский.
— Этот, — показал Бошляев обожженным пальцем.
Лейтенант не поверил, поднял стакан, отхлебнул и поморщился.
— Соврал, пес, — лениво укорил он солдата. — Этот без сахара. Это товарищу, — и придвинул стакан мне. — Угощайся, пока горячий. А я люблю с сахаром. Я вообще люблю сладкое.
Черные пряди снова отклеились от его лысины и стали свисать, как уши спаниеля.
— А почему они еще в полку? — спросил я, поглядывая на чай, как на трупный яд.
— Вертолета пока не дают. Да все равно «Черный тюльпан» вылетает только по четвергам.
— Так ведь… — начал было я, но замолчал, потому как страшно было произнести «так ведь жарко». Но Бленский понял.
— А это ничего, — ответил он, низко склонившись над стаканом, так, что его спаниелевы уши коснулись стола, и стал шумно отхлебывать чай. — В медпункте все знают… Печенье хочешь?.. Там сначала надрезают все крупные артерии в коленных и локтевых суставах, — Бленский провел ладонью по сгибу руки и ног, — и закачивают туда большим шприцем формалин. Под давлением. Когда капельки покажутся в глазах — ну, будто труп плачет — значит, полна коробочка. И жара уже не страшна.
— А цинковые гробы… — едва слышно произнес я.
— Цинковые гробы — это уже наша работа. Их нам по спецзаказу готовит одна крутая фирма. Да, Бошляев? — крикнул он, словно солдат стоял под дверью, но, как ни странно, Бошляев утвердительно отозвался. — Получаем, одеваем в новую форму — если, конечно, есть, на что надевать — кладем, запаиваем и — домой!.. Слушай, я все никак не могу вспомнить твою фамилию.
— Вацура.
— Вацура? — Он наморщил лоб. — Нет, не припомню.
— Так я ведь еще вроде как живой, — очень нехорошо пошутил я. — Откуда тебе знать мою фамилию?
— Не надо! — погрозил мне Бленский тонким пальчиком с синеватым ноготком. — Я очень многих знаю камээсовцев. У меня хоть должность еще та и пить спирта приходится много, чтобы мозгами не поехать, но со мной многие хотят иметь отношения. Так зачем пришел, Вакула?
— У меня несчастье, — сказал я, и голос, как ни странно, звучат искренне и трагично. — Погиб мой
