ее.
— Вам кофе приготовить? — спросила она.
Августино едва заметно покачал головой:
— Не надо ничего…
Я с трудом разжал зубы. Язык отказывался проговаривать эти слова:
— Ее… тело… Валери нашли?
Лицо Августино дрогнуло, по нему пробежала судорога боли. Он прикрыл глаза, скрипнул зубами.
— Нет… Водолазы начали работу только сегодня. Я нанял команду глубинных ныряльщиков, но яхту не подпустили к месту гибели парома… Ждать невыносимо.
Мы снова замолчали. Августино не сводил с меня глаз. Желваки бегали по его небритым щекам, и седая щетина напоминала иней. Я подумал, что если прикоснусь к нему, то не почувствую тепла.
— Скажите, Кирилл, — произнес Августино. — Вы любили Валери?
Я склонил голову перед этим вопросом.
— Да.
— А Клементину?
Я не мог больше сидеть, вскочил с кресла и стал ходить по комнате. Окно, стена. Окно, стена. Августино с каждой минутой, с каждым словом обезоруживал меня все сильнее и сильнее. Он, как мне казалось, с легкостью лишал меня воли, упорства, жажды борьбы. Я не мог уже взять себя в руки. Все теряло смысл.
Он прав. Он прав! — мысленно кричал я и словно хлестал словами себя по лицу. Вся беда в том, что он любит Клементину больше, чем я. Любовь к детям — это нечто иное, чем любовь к женщине… Она не дается в придачу к родственным отношениям. С ребенком надо жить от его рождения, надо болеть его болезнями, надо сострадать ему и радоваться вместе с ним. Разве я люблю Клементину? Просто мне нестерпимо хотелось схватить Августино за ухо. Хотелось видеть его униженным, ощутить себя победителем. А отцовскую любовь я придумал, я просто внушил ее себе… И он это понял. Сейчас он искреннее, чем я, честнее и сильнее меня, несмотря на дикую боль…
— Сколько вы хотите? — спросил он.
— Что? — не понял я и остановился.
— Я могу дать вам пятьдесят миллионов долларов. Только не уверен, что вы сумеете правильно распорядиться этими деньгами. В России с такой суммой трудно долго остаться живым.
— Пятьдесят миллионов?.. — до меня начал доходить смысл его слов. — Вы хотите, чтобы я…
— В вашем положении, — перебил он меня, — лучше приобрести недвижимость в Европе. Я предлагаю вам дом в Париже. Его когда-то купила Валери. Кажется, она собиралась жить в нем с вами.
Он покупал у меня Клементину. Собственно, а чему я удивлялся? Чем еще можно было объяснить похищение Клементины? Какие еще мотивы этого поступка, кроме личной выгоды, мог предположить Августино, прекрасно понимая, что не отцовские чувства владели мной? Естественно, что в его глазах я выглядел человеком, способным продать дочь.
— Прекратите! — крикнул я и встал лицом к окну, чтобы не видеть его бездонных, как ночное тропическое небо, глаз.
— Но что вы тогда хотите?
— Вы думаете обо мне… Не знаю, но может быть, я в самом деле заслужил это. Но поверьте, Августино, вы ошибались во мне. Я не собираюсь продавать свою дочь. Не для этого я забрал ее…
— Вы хотите оставить ее у себя? Будете всю жизнь прятать от меня в гнилых деревнях девочку? А какое, простите, вы сможете дать ей образование? Какое будущее ожидает ее под вашей опекой? Вы хотите, чтобы Клементина осталась жить в этой дикой стране, в которой нет ни одного честного банка, ни одного закона, который бы свято выполнялся, где как минимум еще пятьдесят лет будет продолжаться драка за власть? Где всякий преступник или авантюрист, дорвавшийся до президентского кресла, станет переписывать конституцию «под себя»? Где начинается эпоха междоусобных войн на политической и религиозной почве? Вы хотите наполнить ее жизнь этим кошмаром? Вы искренне желаете своей дочери такой судьбы?.. Поймите, после Валери у меня не осталось более дорогого и близкого человека. Все, что у меня есть, будет принадлежать ей.
— Августино! — взмолился я. — Ну ответьте мне! Есть бог на свете или нет его?
— Бог есть.
— Тогда почему он терпит все это? Почему вы, преступник, мафиози, становитесь в итоге носителем добра, а я, положивший свою жизнь на то, чтобы раздавить вас, не могу сделать счастливым даже одного человека на всей земле — свою дочь? Так бог — это добро или зло?
— А вы точно знаете, что такое добро, а что — зло? — спросил Августино.
Я покачал головой.
— Уже нет. Уже нет… Августино! — добавил я твердо. — Я отдам вам Клементину.
— Вы согласны на дом в Париже?
— Нет, Августино. Мне надо намного больше.
— Что же вы хотите?
— Я хочу, чтобы вы дали мне слово, чтобы вы поклялись своей честью, чтобы вы поклялись жизнью Клементины…
— Что вы хотите? — прервал он меня.
— Поклянитесь, что вы воспитаете Клементину так, чтобы она никогда не знала о ваших темных делах, не соприкасалась с наркобизнесом, чтобы подробности жизни и гибели ее матери для нее всегда остались тайной, чтобы девочка никогда не знала той грязи, в которой вы, Августино, обитаете.
Августино опустил глаза, сцепил руки в замок. Некоторое время он молчал, словно прислушивался к своим ощущениям.
— А вы можете дать мне слово, что никогда не будете искать встречи с Клементиной?
— Нет, Августино. Не могу. Не забывайте, что сейчас я вам ставлю условия, а не вы мне.
— Когда-то давно, в сельве, на моей вилле, вы уже пытались ставить мне условия, — задумчиво произнес он, резко поднялся, подошел ко мне, протянул руку: — Кирилл! Я клянусь жизнью и здоровьем Клементины, я клянусь памятью Валери, что выполню вашу просьбу. И еще я клянусь, что оставлю вас в покое. Никто из моих людей никогда не причинит вам вреда.
Я пожал его руку. Кажется, впервые за все время нашей долгой и драматической борьбы.
Он ушел. Я следил за ним из окна. Августино, вопреки моим ожиданиям, не сопровождал кортеж автомобилей с охранниками. Седой Волк сел за руль одиноко стоящего во дворе «Мерседеса» и уехал.
Больше я его никогда не видел.
Послесловие
В начале ноября, когда в Крыму догорал бархатный сезон и отшумевший за лето Судак обезлюдел, меня вызвал в Москву Валера Нефедов.
— Садись, — сказал он мне, указывая на стул, положил передо мной чистый лист бумаги и ручку. — Пиши!
— Ага, пишу, — ответил я, склонившись над столом.
— «Начальнику…» Тут сделай пропуск, номер отдела я поставлю сам. «Начальнику отдела Федеральной службы безопасности». Точка. Ниже: «Прошу вас принять меня на службу в органы…»
Я отложил ручку и выпрямился.
— Валера, — произнес я, с удивлением глядя на бывшего сослуживца. — Но я не хочу служить у вас!
— Что значит — не хочешь? — удивился Нефедов.
Я пожал плечами.
— Зачем служить? Какой в этом смысл? Да и не смогу я.
— Ерунду говоришь! — нахмурился Нефедов. — Я о тебе уже доложил начальству. Никакие отговорки
