«блицэксклюзивное» интервью.
— Не имею права! — отчеканил Лаврентьев.
— Почему? — протрещало в трубке.
— Сначала надо все согласовать и испросить разрешения у Абдуллохана, Абдуливана, Бурбы- Марбарана, Бурбы-Нахера, Салатсупа, Салатзалупа…
На другом конце провода озадаченно замолкли, и командир положил трубку.
«Хоть бы разок потрепаться о женщинах, о поэзии, о хорошей выпивке, — подумал Лаврентьев. — Спросили бы о сынишке, который живет за тридевять земель от непутевого папаши…» Вспомнив о жене, Евгений Иванович помрачнел. Он знал, что их отношения уже никогда не восстановятся, осталось только саднящее чувство — то ли досады, то ли обиды. В мыслях он называл ее актрисой притворного жанра. Она была хороша, но только для столичной жизни. Родила сына — и, по сути, отняла его. И вот эту боль нельзя было ни излечить, ни смягчить…
Дверь скрипнула. Появилась американка, за ней — оператор с камерой и штативом.
— К вам можно? — спросил он.
— Заходи, — пригласил Лаврентьев.
Оба были в джинсах. Парень — в легких кроссовках, девушка — в тяжелых ботинках со шнуровкой. Похоже, они давно не посещали баню. «Ее отмыть — и ничего будет», — подумал Лаврентьев о смуглянке.
— Так откуда вы?
— Телекомпания Си-эн-эн. Корреспондент Фывап Ролджэ и я, оператор Федор Сидоров.
— То, что ты Сидоров, я верю. А вот что это за имя такое — Фывап? Где-то слышал, убей, не помню!
Федя перевел вопрос, выслушал ответ девицы.
— Она говорит, что у нее очень редкое индейское имя. Ее папа — спортивный обозреватель, а мама — индианка из племени ирокезов. Она и захотела дать ей такое имя. В переводе оно обозначает «Бегущая по косогору вслед за уходящим весенним солнцем».
— Скажите, — продолжил перевод Сидоров, — вот Фывап интересуется, в свою очередь, происхождением вашей фамилии.
Лаврентьев наморщил лоб.
— Пожалуй, приблизительно можно перевести так: «Лист с лаврового дерева, радующий глаз чемпиона и плоть чревоугодника».
Фывап добросовестно записала ответ в блокноте.
— Какие вопросы вас интересуют? — спросил Лаврентьев.
— О, прежде всего, как вы оцениваете ситуацию, в которой оказался ваш полк? Возможно ли ваше участие в вооруженном конфликте? На Западе считают, что Россия скоро увязнет в «новом Афганистане».
— Мое дело — воевать, когда прикажут. По поводу же нынешней ситуации… Что вы хотите услышать? Давайте так: сейчас я сяду на трехметровую кучу стреляных гильз с лицом, обожженным порохом и южным солнцем. В руках у меня — почерневший от копоти автомат, ствол в дырках, и я кричу: «Патроны, быстрей тащите патроны!» И вот как бы в перерыве я обращаюсь к американским телезрителям: «Господа, обстановка крайне тяжелая… Ко всему, что вы видите, прибавить нечего… Может быть, это мое последнее интервью…»
Выслушав перевод, девушка всплеснула руками и заразительно рассмеялась:
— It’s all right!
— Давай договоримся так, — по-прежнему с невозмутимым лицом продолжил Лаврентьев. — Поживете здесь, посмотрите, с офицерами встретитесь, а потом и поговорим. А лучше вам здесь не засиживаться. Опасно.
Тут, к счастью, совсем рядом началась стрельба. Корреспонденты выскочили в коридор. Очереди доносились со стороны тюрьмы, которая находилась напротив полка, через дорогу.
Хлопнула входная дверь. Появились Штукин и Костя Разночинец. Они держали носилки, на которых лежал бездыханный солдат. Поравнявшись с командиром, офицеры аккуратно положили свою ношу на пол.
— Что с ним? — спросил Лаврентьев.
— Не знаю, — ответил Костя. — Нашли на стадионе… Кажется, дышит, — склонившись над лежащим, добавил он.
— Черт, единственного солдата бы не загубить!
— Чемоданаев! — позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.
— Осторожно, не повредите! — предупредил Костя.
Солдат приоткрыл глаза, мутно посмотрел на столпившихся вокруг него офицеров. Оператор Сидоров протиснулся к ним, торопливо настроил камеру, включил лампу, стал суетливо снимать.
Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вставая, пояснил собравшимся:
— Закемарил немножко.
— Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует, — сурово заметил Лаврентьев.
— Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! — прошипел начальник штаба и показал Чемоданаеву кулак.
Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось — нет. И Костя повел его с собой…
Продолжающаяся пальба радовала журналистов. Они возбудились, стали кричать, что непременно должны отправиться на съемки.
— Имейте в виду, охрану вам не дам, — предупредил Лаврентьев.
— Не надо! — тут же отказался оператор Сидоров, заканчивая складывать штатив.
— Идите, идите, пусть вас убьют, — по-доброму напутствовал Евгений Иванович.
Увы, они уже не слышали опытного командира, пулей вылетели за дверь. Затихая, простучали по коридору тяжелые ботинки индианки Фывап Ролджэ. Лаврентьев потребовал к себе начальника разведки капитана Козлова.
— Кто там шмаляет? — спросил он, когда Козлов безмолвно вырос перед ним.
— Это Кара-Огай со своими, — потерев ухо, незамедлительно ответил капитан. Он всегда тер ухо, когда докладывал разведданные.
Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе «крытая», ничто не предвещало невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав заместителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе участились стычки между вооруженными группировками.
Отпустив заместителей, Угурузов решил пройтись по территории. По распорядку рабочего дня у него сегодня значился прием граждан — из категории родственников и знакомых осужденных. Но в последнее время посетителей почти не объявлялось.
Откровенно говоря, на душе Угурузова было мрачно. Когда по городу шатается масса вооруженных бандитов и милиция ничего с ними сделать не может, соответствующие анархические настроения проникают и в учреждение. Контролеры уже откровенно опасались арестантов. В производственной зоне, где собирали трансформаторы, давно стояла тишина: не было комплектующих. Да если б и завезли, последняя «шестерка» демонстративно отказалась бы работать. А еще Угурузов боялся Кара-Огая. В свое время он сиживал здесь по первому сроку. Это недавнее открытие весьма неприятно поразило начальника.
Угурузов дошел до розария и лимонария — его гордости. Дальше дорога вела в производственную зону.
Угурузов снял с ветки лимон, спрятал его в карман. Хотел сорвать и розу, но вспомнил, что не взял с собой ножик. «Успеется», — подумал он. Начальник тюрьмы каждый день приносил домой лимон и розу для жены. Это давно стало доброй семейной традицией. И если он по какой-то причине забывал о ней, жена обижалась и непременно спрашивала: «Эразм, ты меня уже не любишь?» И он, человек-кремень, с холодным умом и горячим сердцем, сразу терялся.
Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными. Он ненавидел этих униженных,
