невыезде!
Ворохтин чуть потянул рукоятку управления на себя, и его лодка слегка ударилась в борт второй лодки.
– Ох, доиграешься ты у меня! – закричал Саркисян. – Кровавыми слезами плакать будешь!
Сержант, сидящий на корме, прибавил газу, и оперативно-съемочная группа ушла вперед, оставляя за собой брызги и бензиновую гарь.
Окутанный дымом остров надвигался огнедышащей громадой. Сухие ели полыхали как факелы. Языки пламени напоминали развевающиеся флаги, поднятые над островом победителями. Дым, вытесняя туман, стелился над водой. Моторка, идущая впереди, нырнула в него и исчезла из виду.
Ворохтин еще раз, но уже без всякой надежды, попытался связаться с Бревиным. «Неужели он сгорел заживо? А может быть, увидел надвигающийся пожар и кинулся в воду? Намочил радиостанцию и потому не отвечает…»
Он едва успел сбросить скорость и круто повернул в сторону, иначе бы неминуемо врезался во вторую лодку, которая покачивалась на волнах в нескольких метрах от берега. Все ее пассажиры, забыв на время про Ворохтина, молча смотрели на жуткое и в то же время притягательное зрелище. Пожар пожирал последние уцелевшие ели и сосны на дальней стороне острова, лес трещал и стонал, словно в агонии мучилось могучее живое существо. Некогда живописная полянка на краю обрыва, где была установлена камера, превратилось в мрачное, дымящееся пепелище, окруженное обугленными стволами. На одном из них все еще висели почерневшие детали камеры, расплавленные и деформированные от жары. Казалось, что час назад на это место высадилось жестокое, дикое войско. Уничтожая все, что оказывалось на его пути, оно прокатилось через весь лес, оставив за собой мертвую пустыню.
От острова, как от мартеновской печи, тянуло нестерпимым жаром, и потому Саркисян со своей командой не подплывал к нему ближе. Оператор, стоя на коленях, снимал мрачную панораму. Милиционеры, сняв фуражки, смачивали в забортной воде платки и прижимали их к своим разгоряченным лбам. Головешки, плавающие вокруг, методично постукивали о борт лодки, и этот перестук был не менее страшен, чем треск деревьев, лопающихся от жара.
– Тут уж ничего живого не осталось, – произнес Саркисян и стянул с головы кепку. – Сгорел, как картонная фабрика…
– Нарушение правил безопасности при разжигании костров, – констатировал Зубов, протирая мокрым платком шею.
– У меня хранятся расписки всех участников «Робинзонады»! – немного волнуясь, заверил Саркисян. – Всю ответственность за свою жизнь и здоровье они взяли на себя! Так что моей вины здесь нет!
– Да при чем здесь вы, Арам Иванович! – махнул рукой Зубов.
Ворохтин прибавил газу. Его лодка на малом ходу приблизилась к берегу и ткнулась в песок, густо присыпанный пеплом.
– Пожалей себя и свои красивые волосы, голубчик! – крикнул Саркисян, брызгая на свою лысину водичкой. – Ничего ты там уже не найдешь и никого не спасешь.
– Что делает! – покачал головой Чекота, глядя через видоискатель на Ворохтина, который спрыгнул с лодки в воду, вынул из кармана радиостанцию, чтоб не намочить, и прямо в одежде окунулся с головой.
– Ты снимай, снимай, – вздохнув, сказал Саркисян оператору. – Какое мужество! Какая самоотверженность! И все ради того, чтобы поступить наперекор старому доброму Араму Ивановичу. Чтобы ему насолить и испортить настроение.
– До прибытия пожарных нам тут делать нечего, – сказал Зубов, опасаясь, что кто-нибудь может подумать, что милиция тоже обязана лезть в огонь. – Они и тело вынесут. У них на этот случай есть специальные огнеупорные костюмы с независимой системой дыхания…
– Если, конечно, что-нибудь останется от тела, – мимоходом заметил Саркисян, перехватив многозначительный взгляд оператора. – В такой жарище танк сгорит, и болтика от него не найдешь… Узнать бы, с чего все это началось. Молнии вроде не было.
– В природе много необъяснимых явлений бывает, – вторил Чекота.
– А что тут необъяснимого? – пожал плечами Зубов. – Неосторожное обращение с огнем! Однозначно!
– Ну да, – легко согласился Саркисян. – Так оно, наверное, и было.
Прикрывая лицо мокрым рукавом, Ворохтин стал приближаться к поляне. От его одежды повалил густой пар. Нестерпимый жар обжигал нос и уши. Казалось, все это происходит в парилке и какой-то любитель высоких температур чрезмерно плеснул на камни. Ворохтин уже чувствовал, как жар пробивается сквозь толстую подошву его ботинок. Каждый вдох причинял ему нестерпимую боль. Он приблизился к середине поляны, на которой возвышалась гора тлеющих углей, накинул подол куртки на конец большой сосновой ветки и потянул на себя. Хрупкая конструкция из головешек обрушилась, и мириады искр взметнулись в задымленное небо. Но Ворохтин ветку не отпустил и, едва не крича от боли, поволок ее на берег.
Оставив свою ношу на песке, он кинулся к воде, с наслаждением окунул руки и стал пригоршнями лить на голову воду.
– Что это? – поморщившись, спросил Саркисян. – Что за гадость?
Плохое зрение не позволяло ему как следует рассмотреть бесформенный черный предмет, прицепившийся к обгоревшей ветке. Но его вопрос повис в воздухе. Никто не мог ничего сказать определенно.
– Ну-ка, давай к берегу! – скомандовал Зубов сержанту.
Моторка медленно поплыла вперед и мягко наехала на песок. Зубов вышел из лодки первым, за ним сержант, а потом уже Чекота. Зажав нос пальцами, Зубов приблизился к отвратительной дымящейся массе, склонился над ней и тотчас отпрянул.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Саркисян, выбираясь из лодки и несмело приближаясь к милиционеру. – Что это такое? Что за гадость?
