заливалась слезами, но все же не хотела пересаживаться куда-нибудь подальше от живительного тепла. Я сидел напротив нее, прислонившись спиной к стене, и пил маленькими глотками свою порцию «чая». Мы молчали, оттягивая ту минуту, когда кому-то из нас надо будет начинать разговор о главном. Это было неосознанное стремление сохранить эти блаженные минуты покоя, иллюзию благополучия и безмятежности.
Я вздохнул и отставил банку в сторону. Анна поняла меня.
– Кирилл, – сказала она, – ну почему нам с тобой так везет? Почему мы не живем как все нормальные люди?
– Ты, – поправил я ее. – Ты не живешь как все нормальные люди, потому что связалась со мной.
– Да, – согласилась она. – Это мой крест. Но я тебя не выбирала. Мне дала тебя судьба. Я не могла и не могу ничего изменить.
– Не можешь или не хочешь?
– Ты спрашиваешь об этом таким тоном, словно хирург у трусливого пациента, который никак не может решиться на операцию.
– Разве ты считаешь себя трусливым пациентом?
– Я считаю, что ты хирург и тебе не терпится взмахнуть скальпелем, чтобы сразу решить нашу проблему.
– Я стараюсь одним махом решать любые проблемы, – ответил я. – Но ты, кажется, ушла от темы.
Анна кивнула.
– Да. Каждый из нас хочет говорить на ту тему, которая его в большей степени волнует. Это нормально. Так, собственно, и должно быть.
В ее голосе было столько неподдельной грусти, столько нежности и любви, что я не выдержал, сел ближе к ней и обнял ее за плечи. Я понял: еще минута такого настроения – и она заплачет.
– Говорить надо о том, что в данный момент важнее, – сказал я, гладя ее, как ребенка, по голове. – Когда мы очутимся в тени виноградника на моей даче, сядем за стол, выпьем по стаканчику «Сурожа», тогда и поговорим о проблемах наших отношений – если проблемы, конечно, стоят того. А пока мы пьем кипяток из консервной банки на необитаемом острове, лучше поговорить о том, как отсюда поскорее выбраться.
Анна взяла мою ладонь, прижала к своим губам, затем повернула ее к свету костра и стала водить по ней пальцем.
– Линия жизни короткая, раздвоенная… Холма Венеры нет вообще – утонул в мозолях… – Она опустила мою руку себе на колено. – Ты хороший мужик, Вацура. Только в самом деле ничего не понимаешь в женщинах. И это твой самый большой недостаток. Мне не нужны твоя дача под виноградником и твой стол вместе с «Сурожем». И пусть будет этот необитаемый остров, пусть в кружке кипяток…
Она замолчала, сглотнула, покрутила головой, будто больно стало в горле.
А через минуту уже спокойным и бесцветным голосом она рассказывала о том, что ей удалось увидеть и узнать в те дни, когда, казалось, между нами уже нет и никогда не будет ничего общего.
Анна призналась: она сначала делает, потом думает и исправляет сделанное. Со мной подобное тоже иногда случается, потому я прекрасно ее понял и, естественно, не стал осуждать. Ревность стала искрой, воспламенившей в моей отчаянной подруге целое море горячих чувств. Особенно ее задело то, что я спокойно реагировал на откровенное ухаживание Леши.
Правда, эмоции отвергнутой любовницы улеглись в ней сразу, как только меня на ее глазах увезли в милицию. Она разыскала Лешу, сообщила ему эту ужасную новость и помахала ему ручкой, несмотря на то, что Леша предложил Анне немедленно поехать в отделение и добиться свидания со мной. Чтобы он не догадался о ее планах, она устроила ему что-то вроде вялотекущей истерики, сказала, что нас обоих видеть не может, хлопнула калиткой и в этот же день уехала в Симферополь, где смогла взять авиабилет лишь на двадцать пятое, и три дня вынуждена была жить в гостинице аэропорта. Но это оказалось кстати – она побывала на похоронах Эльвиры.
Анна, уверившись в том, что я загремел за решетку всерьез и надолго, не стала делать бессмысленных, на ее взгляд, попыток встретиться со мной, со следователем и, что точно соответствовало ее темпераменту и решительности, взялась за расследование самолично. В отличие от меня она в первую очередь ухватилась за фигуру, которую я вообще не принимал во внимание, – за Германа Милосердова, брата «покойной».
Впервые Анна увидела его на похоронах, где мы с ней могли запросто встретиться. Брат великой гуманистки был низкорослым пухленьким мужчинкой с пышными кудряшками над ушами, отчего его лицо казалось неправдоподобно широким. Очки с мощными линзами совершенно деформировали его невыразительные глазки, и казалось, что они постоянно наполнены слезами. Губки Германа были влажными, оттого блестели на солнце, словно были намазаны бесцветной помадой. Вокруг него крутились охранники, и рядом с ними Милосердов напоминал упитанного и балованного мальчика, которого для развлечения привели на кладбище посмотреть на плачущих дядей и теть.
По удачному стечению обстоятельств Анна летела в Москву тем же рейсом, что и Милосердов. Некоторое время она наблюдала за ним, спрятавшись за шторкой, отделяющей салон от тамбура, где располагались туалеты. Герман с удовольствием пил шампанское, листал журналы, что-то подсчитывал на калькуляторе, а потом спал, положив голову на плечо услужливого охранника.
Во Внукове, не задерживаясь у сектора выдачи багажа, Милосердов пошел к выходу. На площади его встречала группа мужчин, одетых в плащи – погода была прохладной, шел дождь. Со многими Милосердов целовался и обнимался. Он шутил, улыбался, растягивая толстые губы во всю ширину лица, и совсем не был похож на человека, вернувшегося с похорон сестры. Именно в тот момент Анна поняла, что находится на правильном пути. Кто-то из охранников раскрыл над Милосердовым зонтик. Черный лимузин сделал круг и притормозил рядом.
Анне стало ясно, что сейчас может надолго потерять следы Германа, и, расталкивая людей, она кинулась к лимузину. Охранники, увидев бегущую к ним на каблуках-шпильках девушку, как по команде повернулись к ней, выставляя вперед замаскированные под пиджаками бронежилеты. «Герман Леонидович! – крикнула Анна, повиснув на руках охранников. – Я корреспондент газеты «Деловой мир»! Позвольте мне задать вам несколько вопросов!.. Да отпустите же вы меня!»
