Никто и никогда еще не унижал его так. Загруженный бомбами и ракетами вертолет начал взбивать лопастями горячий воздух. Руки комэска превратились в лопасти. Он рвал воздух на молекулы. Он махал руками после драки. Машина чутко реагировала на его нервные и не совсем точные движения. Экипажу казалось, что мощность двигателей вертолета увеличилась в несколько раз. Грохот винтокрылой машины оглушил базу. Там все оглохли и перестали друг друга понимать. Ведомый безнадежно отстал. Тень от вертолета накрыла землю, будто наступило солнечное затмение. Скорость превзошла все допустимые пределы в несколько раз. Приборные стрелки вращались со скоростью центрифуги. Смог от сгоревшего керосина накрыл землю, как пепел Помпею. Чуть опустив тупое рыло, вертолет перегонял воздушные массы из одного полушария в другое. Земля, попав под могучие потоки ветра, стала вращаться быстрее.
Ха! — рыгнул вертолет, и из его пасти брызнул огонь. Растопырив когти, железная гарпия неслась над рыжими холмами. «Промахнется! — с ужасом подумал Черненко, прижимаясь к земле и зажмуривая глаза. — Точно промахнется».
Вертолеты проносились очень низко, едва не задевая подвесками гребни холмов. От их грохота дрожала земля. Стекла пускали за землю солнечные блики. Рота невольно прикрывала головы руками — было полное ощущение, что лопасти сейчас снесут каждому бойцу полголовы. Когда из подвесок вырвались реактивные снаряды, гора взорвалась и, казалось, превратилась в вулкан. По склонам ущелья пополз дым. Герасимов, давая по радио целеуказания, не слышал того, с кем говорил, и не был уверен, что его кто-то слышит, хотя и сорвал голос. Вертолетчики делали, что считали нужным, и били противника, исходя из своих представлений о его местонахождении. Сержант Абельдинов несколько раз ударил отупевшего от страха «сынка» за то, что тот не взял с собой сигнальные патроны красного огня, хотя ему было поручено взять пять штук. Из-за него нечем было обозначить себя на склоне, и во время каждого захода вертолетов на цель рота застывала в мучительном ожидании: долбанут «вертушки» по ним или нет.
Гнышову пулей пробило мякоть ноги. Он перебегал на левый фланг роты, чтобы оттуда выстрелить ракетницей в сторону духовской пулеметной позиции, но его подловил то ли снайпер, то ли обычный автоматчик. Гнышову показалось, что он наступил на толстую проволоку и острый конец ткнулся ему в икроножную мышцу. Солдат упал, тотчас распластался и замер на склоне, боясь делать еще какие-либо движения. Кто-то крикнул, что Гнышова убило, и Гнышов почему-то больше поверил тем, кто видел его со стороны. Он сильно испугался, в голове зазвенела пустота, и боец решил, что уже умирает. Он что-то прокричал нечленораздельное и крепко схватился за пучки высохшей травы, будто смерть тащила его за ноги волоком на тот свет, а Гнышов сопротивлялся, держался за жизнь. Рядом с ним, в каких-нибудь пяти метрах, лежал обессиленный, измученный многочасовым напряжением Черненко. Он видел, как пуля подкосила Гнышова, и подумал: «Следующим буду я». Гнышов ревел и рычал, убежденный в том, что стремительно умирает, а Черненко не мог ни шелохнуться, ни даже пошевелить рукой — страх парализовал его окончательно. Вертолетная пара пошла на третий заход. Комэска тоже ревел и рычал, как и раненый Гнышов, и потной рукой стискивал шероховатую поверхность рычага управления, похожего на обрезок лыжной палки. Он сваливал вертолет в пике, клал его на бок, заставлял, как коня, вставать на дыбы, и по всем законам аэродинамики и сопромата винтокрылая машина давно должна была развалиться на части или, на крайний случай, врезаться в гору, но этого почему-то не происходило, и раскаленные моторы продолжали вращать лопасти, и экипаж уж в который раз прощался с жизнью, переживая безумство комэски, и сам комэска уже заждался прихода смерти, но жизнь зациклилась на этих кадрах, и ничего не менялось. Он продолжал жить, и впереди по-прежнему, завернувшись в черную сутану, стояло неотвратимое наказание за гибель начпо.
Тяжелые авиационные бомбы не причинили моджахедам никакого вреда, лишь только еще раз побеспокоили гору, стряхнули с нее, как капли дождя со шляпы, огромные каменные глыбы, спустили шуршащие оползни и песчаные ручьи. Большинство моджахедов успели улизнуть за гору и затаиться на дне ущелья, а те, кто погиб в первые минуты боя, уже не чувствовали боли, и взрывная волна зря старалась, разрывая их тела на куски и раскидывая по склону внутренности. Горячие слоистые осколки, похожие на куски слюды, отвесно падали на склон, и бойцы опять прикрывали головы кто чем мог. Баклуха, уподобляясь испуганному страусу, сунул голову под бронежилет. Черненко выгнулся баранкой, подставив небу задницу, будто намеревался сделать кувырок через голову. Курдюк сцепил ладони в «замок» и прижал их к затылку. Кто-то (кажется, Нефедов) спокойно курил, сидя спиной к взрывам и пристроив на темечке коробку с пулеметной лентой. Ступин, забравшись почти на самый гребень, следил за бомбежкой в бинокль и что-то постоянно орал — должно быть, пытался докричаться до вертолетчиков и скорректировать их курс. Абельдинов лежал рядом с Гнышовым и распарывал ему ножом окровавленную штанину. Герасимов положил себе на грудь радиостанцию «Р-148» и слушал, как в эфире ругаются начальник штаба дивизии и командир разведбата. На помощь погибающей разведроте и зажатому в котловане Грызачу выслали вторую разведроту, но вертолетчики не смогли пробиться в нужный квадрат из-за высокой плотности наземного огня и высадили роту в другом месте. Комбат требовал повторить десантирование и закинуть разведчиков в тыл душманам, а начальник штаба убеждал, что это невозможно.
Пока спорящие подбирали словечки и выражения покрепче, моджахеды спустились в заброшенный кишлак Шорча, состоящий из нескольких дувалов, разбрелись по улочкам и сараям, отыскивая раскиданные повсюду тела бойцов из группы старшего лейтенанта Угольникова. Тела еще не остыли, не закоченели, и в этом была их главная привлекательность. Худосочный таджик Самэ по кличке Рябой нашел труп в сарае, пол которого был усыпан овечьими шариками. Тело лежало на спине, широко раскинув руки, рот приоткрыт, на щеке еще не высохла слюна, пальцы еще крепко сжимали цевье автомата. Рябой подобрал оружие и носком ботинка толкнул голову убитого. Моджахеду было интересно рассматривать этого парня с непривычносветлым ежиком на голове. Под носом, на верхней губе, торчали редкие волоски, отдаленно напоминающие усы. Нос был чуть искривлен — не иначе когда-то давно кулаком заехали. Ресницы белесые, невыразительные. И вообще, все лицо какое-то бледное, однотипное, как недопеченная лепешка. И как эти русские различают друг друга? На лбу, над правой бровью, чернело пулевое отверстие. Этот неверный поймал пулю через маленькое вентиляционное окошко в стене сарая. Из него отстреливался, через него к нему пришла смерть. Рябой опустился на корточки, расстегнул куртку, проверил карманы. Нашел тоненькую книжечку в ледериновом переплете, на котором была вытиснена голова лысого, с усиками и бородкой, мужчины, да еще помятую фотокарточку, мокрую, распухшую от пота. Рядом с колодцем позировала девушка. Ничего, красивая ханумка, вот только лицо такое же безбровое и бледное, как сырая лепешка. А сарафан — выше колен! Рябой подумал, что, окажись эта белая ханумка здесь, он бы обязательно изнасиловал ее. Выпрямившись, он вставил ствол автомата в рот убитому, дульная насадка с характерным звуком стукнулась о зубы. Клацнул выстрел. Белобрысая голова дернулась и стукнулась затылком о землю.
Малорослый и немногословный дух, которого в группе называли Немым, тоже успел обыскать найденный им труп. Он выгреб из карманов сержанта Гольчука мятую, ополовиненную пачку сигарет, нетронутый перевязочный пакет, а из раскладки вытащил гранату. Затем подобрал раскиданные рядом пустые магазины — пригодятся. Разобравшись с трофеями, Немой присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть лицо убитого русского бойца. Удивительное удовольствие! Мертвый враг — как приобретенная по небольшой цене очень дорогая вещица. Дорогая, но бесполезная. Вот он сидит, прислонившись спиной к дувалу, уронив голову на грудь, крепкий, широкоплечий, с обезображенным лицом — осколок гранаты вошел в переносицу и вырвал кусок черепной кости вместе с правым глазом и ухом. Кровью залило куртку на плече, а рукав вообще целиком бурый… Немой улыбнулся от удовольствия, протянул руку, просунул большой палец в студенистый мозг, ухватился покрепче за шероховатый, как у ножовки, край черепной кости и приподнял голову. Отрезал он ее недолго. Сначала рассек мышцы шеи, перерезал белые, скользкие, подвижные, уже опорожненные артерии, а потом, вставив лезвие кинжала между шейными позвонками, двумя сильными движениями перерезал сухожилия. Голова была тяжелой, как крупный капустный кочан. «Зачем она тебе?» — спросил Рябой, выйдя из сарая. «Продам», — ответил Немой, приподнял добычу, посмотрел еще раз в обезображенное серое лицо, взвесил, размахнулся и швырнул голову в дувал. Голова глухо стукнулась о твердую, как камень, глину, брызнула кровянистой слизью, упала и неровно покатилась, накатываясь то на нос, то на торчащий из среза позвонок. «Уходим!» — крикнул Абдалла, командир группы. Нельзя было расслабляться и праздновать победу — русские вот-вот могли вернуться.
Группа услышала команду, но выметаться из кишлака не спешила. Трудно отказаться от такого удовольствия! Молодой Карим — ему еще не было двадцати — с приплюснутым, землистым, покрытым
