– Могила, – ответил я.
– А вы как думаете? – обратился он к Филе.
– Понятия не имею, – ответил кассир. – Какая-то куча глины.
– И кто, по-вашему, в ней похоронен? – снова вопрос ко мне.
– Родион Орлов.
Следователь выждал паузу, склонил голову набок, осмысливая мой ответ, и, стряхнув с себя оцепенение, сказал: «Ага!» Я заметил, как по строю милиционеров волной прошло оживление. Мой ответ шокировал тех, кто читал мое интервью и знал о моих претензиях к человеку, который памятником подпирал собой дерево.
– Приступим, – сказал Панин и кивнул милиционерам с лопатами. Те вонзили штыки в глину.
– Гражданин… э-э-э… Орлов! – обратился следователь к Столешко. – Подойдите, пожалуйста, ближе! И вы, гражданин Гонза!
Я, Столешко и кассир треугольником обступили могилу, словно ближайшие родственники умершего. Без команды ко мне подошла Татьяна, моя верная подруга, решившая испить со мной горькую чашу до дна.
– А вас, девушка, я не задерживаю, – напомнил о своей власти Панин.
– Я свидетель, – ответила Татьяна.
Панин что-то проворчал, но на своем не настаивал. Милиционеры, работающие лопатами, кидали глину нам под ноги. Я с удовольствием следил за тем, как менялось изуродованное лицо Столешко. Маска обреченности застыла на нем. Оборотень с ужасом смотрел на могилу, ожидая той минуты, когда из-под комков глины покажется рельеф человека, когда милиционеры станут снимать последние слои глины руками, чтобы не повредить мертвое лицо – лицо человека, чьим двойником стал Столешко, лицо оригинала, который даже мертвым расставит на свои места следствие и причину, первоисточник и подражание, и Столешко на глазах у десятка свидетелей превратится в страшную куклу, напоминающую пародию на Родиона.
– Ты проиграл, Столешко, – сказал я ему.
Глава 47
ОБЛОМ
Он поднял на меня глаза с воспаленными веками, и я вдруг сквозь маску как наяву увидел настоящее лицо Столешко – безбровое, с глубоко посаженными, как у совы, глазами, с тонкими «съеденными» губами, увидел его мелко вьющиеся рыжие волосы, не поддающиеся расческе. Они червями выползали из кожи, обтягивающей череп, и были хорошо заметны под шапкой выпрямленных «химией», выжженных перекисью и окрашенных под шатена волос.
– Жаль, что мне не удалось убить тебя там, в непальской деревне, – тихо произнес он, – когда ты шлялся ночью по улице…
Это было признание, которое украсило бы любой протокол допроса. Столешко раскрывался! Он понял, что продолжать игру уже бессмысленно. Припертый к стенке доказательствами, он мог потешить себя только в мечтах, представляя, как сносит мне полголовы титановым клювом ледоруба, привязанным к репшнуру.
Никто, кроме меня и Татьяны, не услышал этих слов Столешко, но это уже было не суть важно. Через минуту-другую ему будет предъявлено обвинение в мошенничестве и убийстве Родиона. Этого будет достаточно, чтобы примерно наказать негодяя и утолить мою жажду мести.
«Значит, еще на Плахе он решил уничтожить Родиона и меня, – думал я, глядя на штык лопаты, все глубже уходящий в землю. – Орлова оставил без страховки в надежде, что тот сразу же сорвется с ледяной стены. Мне уготовил холодную ночевку в рваной палатке без провианта и кислорода. Сам спустился в деревню, уверенный, что тайну Игры уже не знает ни один человек на земле. И тут вдруг в этой же деревне появляемся мы с Татьяной. И еще инспектор с нами! Должно быть, он здорово струсил, решив, что мы разыскиваем его. Послал в гостиницу мальчика. Был уверен, что я обязательно попытаюсь этого мальчика разыскать. Все предвидел, кроме одного: крепости моего черепа».
– Валентин Сергеевич! – позвал следователя один из землекопов, откинул лопату в сторону и, опустившись на колено, стал смахивать глину рукой – осторожно, с опаской, будто выкапывал пехотную мину.
Панин подошел к краю ямы. Столешко стало дурно, он уже не смотрел ни на меня, ни в яму, а часто, как при стенокардии, дышал и тер ладонью лоб, будто облик убитого душил его и обжигал лицо. Ему было плохо. Может быть, вовремя не сделал инъекцию иммунодепрессанта, и его новое лицо, слепленное из кусков чужой кожи и хрящей, начинало отторгаться. Филя незаметно, бочком отходил все дальше от Столешко, дистанцируясь от подельника. Он выглядел спокойным, груз его алиби заметно превышал груз улик. Чем Столешко сможет доказать, что Филя был с ним заодно? Тот не убивал, в момент выстрела был на виду у охранников. А то, что именно он закапывал труп, мы с Татьяной вряд ли сможем доказать.
Теперь уже сам Панин выгребал руками глину. Я увидел край рукава белого пиджака Родиона, в который он был одет в день смерти. Татьяна коснулась меня плечом, ей невольно хотелось чувствовать меня рядом. Мы затаили дыхание. Я сжал нервы в кулаке, готовясь увидеть ужасную картину.
– Перчатки бы резиновые, – пробормотал милиционер. – И респираторы…
Он был прав, и Панин не нашел, чем возразить или объяснить отсутствие этих предметов. Ему ничего не оставалось, как приободрить милиционеров личным примером. Он осторожно спрыгнул в яму, по щиколотки увязнув в сырой глине, засучил рукава и, развернув ладони, начал всаживать их в землю в том месте, где предположительно находились плечи убитого.
– Хватай за ноги! – крикнул он милиционеру.
– Да где тут эти ноги, – бубнил сержант, разгребая руками глину, как клубок червей.
У Столешко уже не было сил стоять, и он опустился на почерневший от сырости пень. Филя топтал листья, словно виноград на сусло, качал сокрушенно головой и бормотал:
– Ну и дела! Уже людей в парке закапывают! Мрак!..
