– Хорошо, хорошо, – бормотал Филя, повернулся ко мне спиной, оперся руками о подоконник и прижался лбом к запотевшему стеклу. – Хорошо… Я все напишу… Только ты сначала полюбуйся… Посмотри на это зарево. Не догадываешься, что это горит?
Я сначала не воспринял слова кассира, как если бы это были бессмысленные междометия или всхлипы. Я слышал вой милицейских сирен и боялся, что до прихода Панина не успею выбить из Гонзы признание. Я уже хотел врезать кассиру кулаком по почкам, чтобы поторопить его, но тут мой взгляд упал на окно, порозовевшее от огненных бликов.
– Что это? – пробормотал я, испытывая надвигающийся ужас. Филя повернулся ко мне. Я никогда еще не видел более страшного лица.
– Это горит грот, – произнес он, в упор глядя мне в глаза. – И еще дом Родиона…
– Что?! – не своим голосом заревел я и, вмиг позабыв про Филю, про истекающего кровью Герасимова, про князя, равнодушно смотрящего на меня, прыгнул на окно. Рама лопнула. Осколки стекла брызнули во все стороны. Запутавшись в длинных полах пальто, я упал на кусты. Душа заледенела от предчувствия страшной беды. Я вскочил на ноги и что было сил побежал к особняку Родиона. Сердце уже не билось, оно дрожало в груди, дыхание разрывало легкие, ветер свистел в ушах. Я ломал собой ветви деревьев, изгороди клумб, сбивал с ног каких-то людей с ведрами и огнетушителями, я пожирал расстояние, хватаясь руками за воздух, который с каждым мгновением все более превращался в дым, и уже чувствовал на лице жар пламени, уже видел исполинский костер, взметнувшийся в ночное небо.
– Татьяна!! – орал я, и ветер размазывал по щекам слезы. – Прости меня… Прости меня!!
Кто-то стоял поодаль от особняка, кто-то расплескивал ковшом воду из ведра, кто-то норовил кинуть мне под ноги пожарный шланг. Пламя облизывало стены дома, плотно закрытые на замки ставни и подкидывало к зеленому куполу огненные облака малиновых искр. Из щелей в ставнях второго этажа и мансарды валил густой дым, кажущийся красной тягучей жидкостью, языки пламени проедали брусовые стены, норовя ворваться внутрь. Дверь, охваченная огнем, трещала, стреляла искрами, и из грязного потока дыма, струящегося снизу вверх, торчала страшная, обугленная ручка, под которой выворачивались лепестками края замочной скважины. Ничего не соображая, я кинулся на дверь, ударился об нее плечом, но дубовая доска еще не прогорела, еще была крепка, и меня откинуло от нее, как мяч от стены. Я успел глотнуть раскаленного дыма, опалить волосы и ресницы. Кашляя, задыхаясь, сходя с ума от безысходности, от осознания того, что я натворил, я с воплем кинулся на груду гранитного лома, которым были обложены клумбы, схватил камень потяжелее и вместе с ним снова кинулся на дверь.
– Держите его! – крикнул кто-то. Камень с глухим стуком ударился о дверь. Я не удержал его и выронил. Пламя обожгло мне лицо. Я схватился за воротник пальто, натягивая его на уши. Все пропало! Все пропало! – сжигал я себя словами безнадежья. Раскидывая ногами пустые ведра, я кинулся к какой-то женщине с ведром, вырвал его у нее из рук и вылил себе на голову.
– Деньги у него там, – доносились до меня обрывки фраз. – Валюта горит… Может, что и подороже… С ума сошел…
Я ухватился за край сырого трехметрового бруса, несколько десятков которых было сложено у торца особняка, взвалил его себе на плечо и с криком «Поберегись!» кинулся на дверь. Тупой конец бруса тараном врезался в дверь. Она треснула, сорвалась с верхней петли и наклонилась. Освобожденный, изнутри наружу повалил дым. Тяжелое дерево выгибало, ломало обожженную шею, боль была нестерпимой, но зато я знал, что еще живу, что еще способен выбивать ненавистную дверь и буду делать это до тех пор, пока не ворвусь в охваченный пламенем дом, где разделю с Татьяной ту страшную судьбу, которую, сам того не зная, ей уготовил.
Со второго удара дверь накренилась настолько, что в образовавшийся проем можно было протиснуться, и я, вобрав в грудь воздуха и закрыв глаза, нырнул в черную, заполненную дымом утробу особняка. Мне казалось, что я ползу по гигантской раскаленной плите, хватаясь руками за огненные конфорки. Слепой, ревущий от боли, как раненый зверь, я завалился в прихожую, встал на колени, широко расставив руки, и так – на коленях – пошел вперед. Должно быть, я налетел на торец приоткрытой двери апартаментов Родиона, и тупая боль заставила меня согнуться в три погибели, прижавшись лицом к коленям. Руки тотчас легли на что-то мягкое, я нащупал тонкие, растекающиеся между пальцев волосы, горячую ткань куртки. Я попытался перевернуть безжизненное тело на спину. Мне не хватало воздуха. Я вдохнул дыма, горло сразу сдавило раскаленным обручем, из глаз хлынули слезы.
– Таня!! – выкрикнул я. Я провел ладонью по ее лицу, нащупал теплый и влажный платок, повязанный девушке на лицо. Я не хотел давать себе надежду, но понял, что еще не имею права умирать. Я почти лег под нее, взвалил себе на плечо и с трудом поднялся на ноги. Огонь, глотнув кислорода, быстро перетек в прихожую и начинал облизывать ступени и балясины. Я шел по колено в огне. Дым, окутавший дверь, был настолько плотным, что я не сразу нашел проем. Опасаясь, как бы не вспыхнули волосы девушки, я накрыл ее голову подолом пальто и нырнул в черноту. Я съехал по двери на животе. Татьяна упала на руки дворникам, меня кто-то тащил за воротник пальто, мешая мне подняться на ноги, а я сиплым голосом орал, отталкивал от себя своего спасителя, но меня никто не слышал, и один за другим обрушивались на голову потоки воды.
Пальто тлело на мне, но я этого не замечал и не мог понять, почему все хватают меня за рукава и пытаются раздеть. Татьяну положили на скамейку, стоящую на краю аллеи, где гулял чистый южный ветер. Я стоял перед ней на коленях и осторожно развязывал узел на затылке. Платок закрывал все ее лицо, и мне казалось, что это бинтовая повязка и что под ней я не увижу привычного милого лица, а обнажатся ужасные ожоги, черные корки обуглившейся кожи, тугие волдыри. Платок был длинным, я медленно разматывал виток за витком, и жизнь во мне в эти мгновения как бы замерла. Она успела закрыть им рот и нос, подумал я. Может быть, едва почувствовав запах дыма. Лицо девушки прикрывала тонкая полоска ткани. Я взялся за ее край и, прикусив губу, приподнял. И тотчас услышал слабый стон. Она дышала!
Я потерял голову от избытка чувств. Схватил девушку за плечи, прижал к себе, неистово целуя. Я что-то кричал, я тряс ее, я ощупывал губами ее щеки, лоб, шею, каждый ее палец на руке, я умолял ее простить меня до тех пор, пока суетливые и грубые люди в белом не оттащили меня к кустам и не перенесли Татьяну в машину «Скорой помощи».
Мозги мои, наверное, сварились всмятку, и в каком-то странном полусне я долго сидел на земле, откинувшись на упругие и пружинистые ветви кустарника, глядя, как пожарная команда щедро поливает из шлангов обугленный остов дома, как синие блики от проблесковых маячков милицейских и пожарных машин разбиваются о стволы деревьев и выкрашивают лица работников усадьбы в трупный цвет.
– Стас! Стас, черт подери! Это ты? – Меня тряс за плечо Родион. Склонившись надо мной, он заглядывал мне в лицо.
– Она… умерла? – едва слышно спросил я.
– Кто? О ком ты говоришь? Где твоя куртка, козел ты безрогий! Почему ты в этом пальто?
