комком к горлу, мешала расслабиться.
Перед уходом в рейс Морозов зашел к Ильяшенко, чтобы переговорить об очередной поставке золотых монет.
Бочкообразный Ильяшенко любил пиво, поэтому Морозов прихватил с собой полдюжины баночного. Сидя в кресле, смакуя пенистый напиток, Морозов развивал планы увеличения закупок, настаивал на том, чтобы операции приняли большой размах, чувствовал при этом необычный душевный подъем. Постоянная нервозность исчезла, уступала место самолюбованию, восхищению своей находчивостью, умением делать то, что по плечу избранным.
Ильяшенко слушал внимательно, поглядывал глубоко спрятанными глазками, постукивал грязным ногтем по массивной хрустальной вазе, и на его одутловатом лице пробегала тень сомнения.
— Все это увлекательно, — сказал, насмешливо улыбаясь, когда Морозов иссяк, — но сомнительно. Кажется, наше дело придется на время приостановить. В воздухе носится... — он неопределенно пошевелил пальцами, — ...что-то не совсем приятное. Пахнет, можно сказать, жареным.
— Имеете в виду что-то конкретное? — насторожился Морозов.
— Ничего определенного сказать не могу, но предчувствие, которое меня никогда не обманывало и помогало шесть раз избежать решетки, говорит — пора остановиться. На время.
Ильяшенко запустил пятерню в длинные сальные волосы, убрал прядь с узкого лба.
— Чистейший психоз, — пожал плечами Морозов. — Нужны факты. А так — тени бояться, глазки закатывать, фантазировать... Смелее надо быть!
Ильяшенко встал и, меряя комнату короткими ножками, стал объяснять, говорить о каком-то Тутышкине, которого назначили в ревизионный отдел и который роет под каждым, однако единственное, что уяснил Морозов, — планам грандиознейшего обогащения грозит крах. Постоянный приток денег уменьшится, вместо того чтобы стать полнее. Это не устраивало никоим образом. Поглядывая снизу на партнера, обнаружил, что тот похож на кабана — такая же посадка головы без шеи, такие же упрямство и осторожность.
Но ему не хотелось отказываться от планов.
— Вы же не станете отрицать, — нажимал он на Ильяшенко, — что, кроме вашей фабрики, перепродаете монеты среднеазиатам? Почему бы вам не расширить это направление?
— В Малую? — усмехнулся Ильяшенко. — Посмотрим, Юра, посмотрим. Переговорю с кем надо. Но обещать ничего не буду. Сам понимаешь. Раз Тутышкин сел на хвост, жди беды. А ты, если уж сильно хочется, припаси килограммчик. Может, и подыщу покупателя. Выгорит, дам, как обычно, радиограмму. В зависимости от суммы проценты могут измениться.
Ильяшенко ходил и ходил по комнате, поворачиваясь всем корпусом, а Морозов вдруг подумал, что кабанов валят жаканом. Но в лоб, говорят, стрелять бесполезно...
Теперь и неполученная радиограмма, и отказ Кучерявого выносить монеты смешались в одно.
Морозов подошел к холодильнику, достал бутылку «Мартини», налил стакан.
Вино не опьянило, не успокоило.
Закрыл бар, спустился палубой ниже, медленно пошел по длинному коридору со множеством тупиков и переходов. Неярко светили лампы, было тихо, и казалось, что он остался один в лабиринте судна, которое несется к опасному берегу.
Морозову было знакомо это подсознательное чувство надвигающейся опасности. Он ощущал ее кожей, воспринимал особыми рецепторами, подобно океанским крабам, улавливающим приближение цунами. Жизнь учила его остерегаться любых осложнений — всякие изменения, по крайней мере на первых порах, приводили к негативным результатам. Благодаря своей «мудрости», он всегда выходил сухим из воды. «Мы только мошки, мы ждем кормежки», — усмехался про себя Морозов, наблюдая, как другие лбы разбивают там, где следовало бы промолчать, уйти в сторону, подставить чью-то, пусть неповинную, голову вместо своей, согласиться с явной несправедливостью.
И сейчас он готов был дать стрекача, но, увы, до берега было далеко, да и там, на берегу, не было утешительного спокойствия — он являлся одним из ведущих колес сложной машины контрабандистских взаимоотношений. Он не мог уйти теперь так же легко, как прежде, от щемящего чувства приближающейся беды. Приходилось надеяться на лучшее.
Свернул за угол, осторожно приоткрыл двери и привычно нащупал ноги женщины, спавшей на верхней койке.
Наташа проснулась сразу, набросила халатик и выскользнула из каюты.
За ее спиной в темноте мощным насосом посапывала повариха.
— Что, Юр? — спросила Наташа, сладко позевывая. — Спа-ать хочется. Иди спать.
— Пошли ко мне, — шепнул Морозов, обнимая ее и зарываясь лицом в пышные белокурые волосы.
Увлек ее, слабо сопротивляющуюся, в свою каюту, расположенную неподалеку.
Вообще-то ему приелась эта однообразная любовь, но были моменты, когда требовалась женщина. В море человек остается самим собой, и Морозов не понимал и презирал моряков, плававших на сухогрузах и траулерах, проводивших в вынужденном воздержании долгие месяцы. Кроме того, отношения с Наташей служили неплохой ширмой на судне, где их считали женихом и невестой. К Морозову относились добродушно-снисходительно, отпускали на берег в иностранных портах вместе с Наташей, что помогало заниматься контрабандными делами.
Раньше, когда деньги для Морозова означали только эквивалент удовольствий, он немало потратился на Наташу, добиваясь ее расположения. Заводить новый роман, считал он, было бы накладно. Уж лучше тянуть лямку, приберегая денежки на что-то экстраклассное.
В каюте Наташа освободилась от объятий и, глядя на него, стаскивавшего рубашку, сказала «Юра» таким тоном,что он запутался в рукавах.
— В чем дело? — спросил глухо, пытаясь расстегнуть ворот.
— Юра, почему ты скрываешь?
— Что... скрываю? — пересохшим ртом спросил Морозов и услышал, как гулко забилось сердце. В голове вихрем пронеслись предположения. Откуда, как могла узнать? Видела в порту?
— Я же замечаю, что в последнее время...
— Что?
— Ты стал равнодушен ко мне. Раньше был такой внимательный, дарил ерундовинки...
— Фу, черт, — с облегчением стащил наконец рубашку Морозов. — Ну и денек!
— Да, Юра. Раньше ты был нежней, заботливей. А сейчас приходишь ко мне, чтобы...
Наташа опустила голову. Морозова передернуло. Вместо того, чтобы отвлечься, успокоиться, ему предстоит самому успокаивать, ублажать. Убить всех мало! Свалились на голову и требуют... Кретин Кучерявый — прибавки и санаторий, эта — каких-то нежностей. А кто ему прибавит? Кто ему отломит кусочек?
Он сцепил зубы и присел рядом с Наташей, почесывая грудь.
— Дела, Наташа, — начал и умолк. Что можно сказать в два часа ночи, когда от цифр трещит голова и не до слов? — Наташенька, у меня много работы... Кофеварка барахлит. Сама знаешь — рейсы тяжелые. Придем домой, во всем капитально разберемся. Потом поговорим, не сейчас.
— Я уже слышала «потом». Из-за твоего «потом» у нас уже полгода тянется медовый месяц. Людмила Львовна говорит, что, если что случится, ты меня бросишь.
— Какая еще Людмила Львовна? — не понял Морозов.
— Войцеховская. Повариха.
— Что твоя старая... кухарка понимает в любви! — взорвался Морозов. — Она молодой не была, не знает, как в молодости все сложно?
Морозов уже жалел, что не пошел сразу спать. Принял бы душ, выпил бы еще и — в койку. Теперь приходилось выяснять отношения.
— Нельзя же с бухты-барахты. Мы присмотрелись друг к другу, притерлись... Ты, конечно, права. Пора, давно пора все прояснить. Вытри глазоньки.
Он обнял ее, погладил по плечу. Скосив глаза на свой начинавший округляться животик, подумал, что, быть может, и впрямь пора... Самый раз.
Наташа прильнула к нему, и Морозов успел еще подумать: «Заговори про женитьбу, вверни пару слов о глазах — и бери любую голыми руками».
