– Это заметно, – проворчал Кочкин и, не подав мне руки, быстро вышел из палатки.
Я остановил его рядом с захлебывающимся генератором, от которого тянулись провода для освещения палатки.
– Где кассета?
– Какая кассета? – переспросил Кочкин, хотя прекрасно понял, о чем речь.
– На которую ты отснял последнюю сцену.
– А в чем дело?
Зря я извинялся перед ним. Наглецов, как строптивых лошадей, всегда надо держать в узде, не ослабляя вожжи ни на мгновение, иначе сядут на голову.
– Вот что, Кочкин, – сказал я. – У меня очень мало времени. Если ты будешь тянуть, задавать ненужные вопросы, мне снова придется обращаться с тобой грубо.
– Но это же инвентарь строгой отчетности! – стал оправдываться Кочкин. – Продукт коллективного творчества! На кассету распространяется закон об охране авторских прав! Директор мне оторвет голову, если узнает…
– Мы напрасно теряем время, – сказал я и смял воротник его рубашки.
– Она там, – кивнул он на операторский микроавтобус.
Мы подошли к машине. Кочкин открыл дверь салона и показал на сиденье, где лежала камера.
– Как ее просмотреть? – спросил я.
– А что конкретно ты хочешь просмотреть?
– Последний эпизод.
– Я же тебя не снимал! – усмехнулся Кочкин. – Неужели у тебя такое сильное желание увидеть себя на экране, что ты готов крушить мебель?
Я устал повторять. Пошел второй час после того, как я хватал за воротник врача. Милиция могла нагрянуть сюда с минуты на минуту. Кочкин справедливо оценил мое молчание как угрозу, вздохнул, взял камеру, поднял видоискатель, включил питание и режим перемотки. Тихо заработал мотор, засвистела лента.
– Прошу! – сказал Кочкин, включая воспроизведение.
Я посмотрел в видоискатель. Сначала замелькал голубой «снег», затем побежали продольные полосы. Потом кадр определился, и поплыла панорама. Изображение было маленьким и нечетким, но тем не менее можно было рассмотреть колышущийся строй, десятки копий, взметнувшихся над головами, горящие глаза воинов, высокомерный взгляд полководца… Камера пошла вправо. Я затаил дыхание, боясь пропустить самое главное. Строй. Головы. Копья и мечи… Пошел наплыв. Чей-то кричащий рот крупным планом. Струя вина из бутылки. Смуглое плечо с крупными каплями пота… Откат. Снова общий план.
– Интересно? – спросил Кочкин.
– Цыть! – прикрикнул я, хотя камера не воспроизводила звука и голос никак не мог помешать наблюдению.
Общий план. Темные кусты на переднем плане. Строй становится все более редким. Чем дальше от объекта съемки, тем слабее игра. Воины занимаются кто чем хочет… Вот он!
Я отчетливо увидел Геру. Он стоял на камне, глядя поверх голов на полководца и скользящую по рельсам тележку с камерой. Руки на затылке сцепил в «замок». Крест – под ногами в траве. Рядом никого.
Камера пошла влево. Снова строй, головы, копья, вино…
Я оторвался от окуляра.
– Доволен? – спросил Кочкин. – И из-за этого надо было…
– Заткнись, – попросил я, снова опуская голову.
Пошло второе панорамирование. Все то же самое: Крекс, белый конь, солдаты, ликование, постепенно затухающее на правом фланге. Снова наплыв. Чье-то бронзовое лицо, серьга в ухе, спина, перетянутая кожаными ремнями. Вправо, вправо, еще…
Камень, на котором минуту назад стоял Гера, был пуст. Сверкнул серебрянкой крест в траве. Смутное движение. Кусты. Тени…
– Назад! – крикнул я, не отрываясь от окуляра.
Кочкин стал отматывать назад. Я убрал его руку с кнопки и, напрягая зрение, до боли вжался в резиновое кольцо. Пустой камень. Куст. Лицо человека, мелькнувшего в углу кадра…
– Стоп! Назад!
Кочкин громко вздохнул, включая перемотку.
– Медленнее можно сделать?
– Можно, – буркнул Кочкин.
– Как остановить кадр? Покажи кнопку, я сам!
– Ты мне камеру сейчас запорешь… Вот сюда нажимай. Только не сильно!
Я должен был остановить в кадре лицо того человека. Он появлялся всего на мгновение, но я обязательно должен был его зацепить!
