– Никто, даже самое авторитетное правительство, не смогли бы ввести войска в Афганистан, если бы интернационализм не был заложен в нас генетически…
Гешка слушал-слушал и уснул. Снился ему бородатый оратор на черных протезах, похожих на кирзовые сапоги, и в военном мундире.
– Наше поколение – квинтэссенция многих поколений, замешанная на революционности, – возбужденно говорил он. – Наши гены просто трещат от жажды глобальной деятельности. Наш человек не способен заниматься всякими мелкими делами, скажем, производить высокоточные приборы, умело торговать, качественно строить. Наш человек рожден для свершения катаклизмов. Мы лепим историю экскаваторами, а не кирпичиками. Космические ракеты, БАМы и другие стройки века – для нас детские забавы. Нам было скучно, и мы пошли в Афганистан, чтобы заняться достойным для нас делом…
Ночью в палате кто-то стонал. Мать приходила дважды в неделю. Она протирала Гешкину койку и тумбочку салфеткой, смоченной в водке, потом садилась рядом и рассказывала Гешке о том, что в подъезде ее дома выбили стекло, что в квартире страшные сквозняки, что по телевизору показывают сплошную муть. Гешка видел по ее глазам, что мать хочет поговорить с ним о чем-то более важном, но наедине.
Гешка спросил у врача, когда ему можно будет вставать. Врач ответил, что надо подумать.
Гешка попросил у медсестры лист бумаги и ручку и стал писать письмо Гурули. Он писал ему, что ни хрена не помнит, как его ранило, что только сейчас стал соображать нормально и очень бы хотел узнать, кто помешал ему разделить судьбу Яныша. Обратным он указал адрес матери.
По ночам Гешка спал плохо, его пугали крики безногого Расима Абдуллаева. Зато днем он высыпался до одури. Может быть, оттого, что лежал Гешка напротив окна и сквозь его веки просачивался молочно-белый свет, он часто видел сны про горы. Овальные натечные ледники, похожие на оплывший со свечи воск, полыхали слепящим огнем, отражая в себе неправдоподобно яркое солнце. И света вокруг было так много, что, казалось, в этом мире вообще не бывает теней…
Как-то Гешка открыл глаза и увидел, что напротив него сидит отец и пристально рассматривает его лицо. Гешка испугался этого взгляда, коснулся рукой лба, щек. Отец не без труда улыбнулся.
– Я ждал, когда ты проснешься.
Он склонился над тумбочкой, стал выставлять туда какие-то банки с соками, фруктами. Тумбочка была и без того переполнена, тогда отец, освобождая место, стал вынимать то, что принесла мать.
– Я с тобой хочу поговорить, Гена, – сказал отец, выпрямился, оглядел палату и, убедившись, что все спят, добавил: – Может быть, это будет тебе не совсем приятно.
«Тамара вышла замуж», – подумал Гешка.
– Мне стало известно, – отец пристально посмотрел сыну в глаза, – каким образом ты оказался в районе боевых действий.
«Слава богу!» – Гешка облегченно вздохнул.
– И чтобы не было никаких кривотолков, ты должен написать что-то вроде объяснительной.
Гешка ничего не понял.
– Какая объяснительная, пап?
Отец, сдерживая раздражение, негромко сказал:
– Ну посуди сам, какой нормальный человек ни с того ни с сего тайком проникает в вертолет и с чужим подразделением вылетает в горы, которые кишат душманами. Как все это изволите объяснить? Ты ребенок или ненормальный? Тебе надоела жизнь?
– Мне было стыдно, – ответил Гешка и вспомнил про письмо Кочина. «Где оно?» – подумал он.
– Да при чем тут стыд, Гена? – взмахнул руками отец. – Кто в это поверит? А я догадываюсь, в чем тут дело… Ведь ты сбежал с хозвзвода, так? Там процветала неуставщина, там было сборище подонков, так ведь, Гена? И тебе невыносимо стало служить. Твоя безумная выходка – это шаг отчаяния. Других мотивов я не вижу.
Отец встал, поправил на плечах белый халат, поднял с пола «дипломат» из коричневой кожи с позолоченными секретными замочками.
– Подумай над тем, что я тебе сказал. Приблизительно так и напиши. Договорились?.. Тогда до завтра!
– Это твой пахан? – спросил лежащий у окна толстяк Жора Горчаков сразу же, как только отец вышел из палаты. Похоже, он вовсе и не спал. – Он что, хочет, чтобы ты телегу на командира полка накатал?
– Какую телегу? – не понял Гешка. Жора снисходительно хмыкнул.
– Ты что, не врубаешься? Если ты напишешь, что в хозвзводе тебя довели до того, что ты сломя голову помчался на боевые, то за твое ранение будет отвечать командир полка. Комиссии всякие понаедут, ему труба. Тем более что твой папаша генерал.
«Ерунда какая-то, – насторожился Гешка. – С чего бы это отец стал катить бочку на Кочина?» Он опять попросил у медсестры Наденьки лист бумаги и ручку. «Напишу правду», – решил Гешка.
Правда, оказывается, была ужасно нелепой и нелогичной. «А в самом деле, – подумал Гешка, – с чего это я сорвался тогда ночью? Нормально работал, спал сколько хотел». В голову ему навязчиво лезло кочинское письмо. «Разве в письме дело? Разве я хотел подложить свинью Кочину и своей мамочке? Бред сивой кобылы! Я полетел, чтобы себя испытать, чтобы стать таким же, как Витька Гурули и сержант Игушев, и чтобы немножко утереть нос Янышу… Вот она, правда».
Гешка так и написал. Потом прочитал, поморщился и порвал лист на мелкие кусочки. Объяснительная показалась ему дико примитивной, будто писал ее пионер. Тогда он взял новый лист бумаги и, старательно выводя каждую букву, написал:
– Прочти вслух, – потребовал Жора, когда Гешка закончил писать. Гешка прочел.
