Сестрам Лисбон было тринадцать (Сесилия), четырнадцать (Люкс), пятнадцать (Бонни), шестнадцать (Мэри) и семнадцать (Тереза). Никто из них не отличался ростом, джинсы выгодно подчеркивали их округленные ягодицы, а пухленькие щечки каждой из сестер отличались тою же мягкостью. Всякий раз, когда нам выпадала возможность взглянуть на них, их лица казались непристойно открытыми, словно бы мы привыкли созерцать женские лики исключительно затянутыми вуалью. Никто не мог уразуметь, как же мистеру и миссис Лисбон удалось произвести на свет столь миловидное потомство. Мистер Лисбон преподавал математику в средней школе. В своей худобе он походил на подростка, сам удивляясь тому, что волосы его уже поседели. У него был высокий голос. Джо Ларсон рассказал, что, когда Люкс увозили в больницу после очередной истории с попыткой самоубийства, мистер Лисбон заплакал — и нам не составило труда вообразить звук его девчоночьих всхлипов.
Встречая миссис Лисбон, мы всякий раз тщетно старались отыскать признаки красоты, которой она должна же была когда-то обладать. Снова и снова нас ставили в тупик эти пухлые руки, эти безжалостно укороченные волосы, словно стальная проволока, и эти ужасные очки, которые пришлись бы к лицу разве что библиотекарше. Увидеть миссис Лисбон нам удавалось изредка, чаще по утрам, когда она, при полном параде (хотя солнце еще не встало над горизонтом), делала шаг на крыльцо, чтобы подобрать запотевшие картонки с молоком, или же по воскресеньям, когда семейство отправлялось в своем автомобиле в католическую церковь святого Павла на озере. В эти утренние часы в голосе миссис Лисбон звенел лед, а сама она проявляла властность правящей королевы. Золотистая сумочка дрожала в стиснутых пальцах, когда она выискивала на лицах дочерей легчайшие следы косметики, и соизволение сесть в салон автомобиля получали лишь прошедшие эту проверку. В обыкновение миссис Лисбон входило также отсылать Люкс обратно, чтобы та надела блузку поскромнее. Почти никто из нас не посещал церковь, так что в нашем распоряжении оставалось предостаточно времени для наблюдения за семьей Лисбон: старшее поколение, словно две выцветшие до полной потери красок фотокарточки, и пять сверкающих дочерей в самодельных платьях, сплошь кружева да оборки, пышущих свежей, наливающейся соком плотью.
Лишь однажды нога подростка мужского пола переступила порог этого дома. Питер Сиссен помог мистеру Лисбону установить вращающуюся модель солнечной системы в школьном кабинете, и в качестве ответной услуги математик пригласил юного помощника отобедать у него в гостях. Питер рассказал нам, что девушки постоянно пихались под столом, со всех сторон, и оттого ему было невдомек, кто именно из них этим занимается. Они не сводили с него лихорадочно блестящих голубых глаз и широко улыбались, выставляя напоказ тесно поставленные зубы — единственную черту сестер Лисбон, в которой мы могли усмотреть какой-то недостаток. Бонни была единственной, кто не бросал на Питера Сиссена косых взглядов и не лягал его украдкой. Постепенно освобождая от пищи тарелку, она лишь вежливо отвечала на обращенные к ней вопросы, околдованная благочестием своих пятнадцати лет. После трапезы Питер Сиссен попросил разрешения воспользоваться уборной, и, поскольку в общей ванной комнате в нижнем этаже уже успели закрыться, шушукаясь и хихикая, Тереза с Мэри, ему пришлось подняться наверх, в уборную девушек. Он вернулся к нам с рассказами об изобилующих смятыми трусиками спальнях, о погибших от жара девичьих объятий мягких игрушках, о намотанном на стенное распятие бюстгальтере, о полупрозрачных балдахинах над пышными кроватями, о воздухе, насыщенном испарениями полудетских тел, бок о бок взрослеющих в одном тесном помещении. В уборной, пустив воду, чтобы скрыть шорох, Питер Сиссен приступил к поискам и довольно быстро обнаружил принадлежащую Мэри Лисбон потайную косметичку в виде привязанного под раковиной чулка: тюбики алой помады, вторая кожа в виде дневного крема и румян, а также депиляционный воск, что и поведало нам о волосках на верхней губе Мэри, видеть которые нам никогда не доводилось. Признаться, мы догадались, чье же богатство отыскал Сиссен, лишь две недели спустя, когда на пирсе перед нами предстала Мэри Лисбон с губами того алого оттенка, который идеально подошел под данное Питером описание.
Он перечислил дезодоранты, флаконы с туалетной водой и косметические подушечки для удаления с лица ороговевшей кожи, и мы с удивлением узнали, что в ванной комнате не оказалось душевой кабинки; мы-то полагали, что девочки привыкли ежевечерне принимать душ, не задумываясь, — как чистят зубы. Впрочем, разочарование через секунду было забыто: Стивен поведал нам о находке, помыслить о которой мы не могли и в самых буйных фантазиях. В мусорном ведре лежал смятый «Тампакс» с красными пятнами, едва-едва вынутый из тела одной из сестер Лисбон. Сиссен признался, будто хотел захватить его с собой, принести его нам, что это была никакая не гадость, а замечательная вещь, вам бы только взглянуть, что-то вроде произведения современного искусства, и потом добавил, что насчитал в шкафчике двенадцать пачек таких же «Тампаксов». Лишь тогда в уборную постучала Люкс с вопросом, не умер ли он там, и Питер поспешил распахнуть дверь. Волосы девушки, скрытые за обедом под беретом, теперь рассыпались по плечам. Люкс не вошла в ванную, но уставилась в глаза Питеру. Затем, расхохотавшись на манер гиены, она миновала его со словами: «Ты уже закончил? Мне здесь кое-что нужно». Направилась к шкафчику, постояла рядом с ним и сложила руки за спиной. «Это личное. Выйдешь?» — спросила она, и Питер Сиссен скатился вниз по лестнице с пылающим лицом, поблагодарил мистера и миссис Лисбон за прекрасное угощение и поспешил прочь, чтобы сообщить нам: у Люкс Лисбон между ног течет кровь, прямо сейчас, в этот самый миг, когда небо заслонили собою полчища мошкары, а на улицах зажигаются фонари.
Когда Пол Балдино услыхал рассказ Питера Снесена, то побожился, что проберется в дом Лисбонов и станет свидетелем вещей даже еще похлеще, совсем немыслимых. «Я увижу, как эти девчонки принимают душ», — поклялся он. В свои четырнадцать лет Пол Балдино уже отличался отвагой гангстера и суровым обликом, унаследованными от отца, Сэмми Балдино по кличке Акула, и от таких же крутых ребят, наведывавшихся в большую усадьбу Балдино, где два вырезанные из камня льва залегли по обе стороны парадной лестницы. Он двигался с плавной развязностью городских хищников, что пахнут одеколоном и имеют привычку делать маникюр. Мы побаивались и самого Пола, и сопровождавших его туповатых кузенов Рико Манолло и Винса Фузилли, и отнюдь не только потому, что в газетах то и дело появлялись фотографии его дома, а черные бронированные лимузины описывали круги по кольцевой дорожке, обсаженной привезенными из Италии лаврами, — но еще и оттого, что под глазами Пола лежали голубоватые тени, ляжки его были поистине слоновьими, а начищенные до зеркального блеска ботинки он не снимал, даже играя в бейсбол. Кроме того, ему и прежде удавалось проникать в запретные места — и пусть даже правдивость добытых им сведений не всегда внушала доверие, мы до сих пор оставались под впечатлением от его храбрости, которую он проявил в разведке. В шестом классе, когда девочки закрылись в актовом зале для просмотра специального «секретного» фильма, именно Пол Балдино проник в кинозал и спрятался в старой кабинке для голосований, чтобы впоследствии рассказать, о чем повествует лента. Мы ждали его на игровой площадке, нервно поддавая ногами гравий, и когда Пол наконец появился, катая в уголке рта зубочистку и поигрывая золотым кольцом на пальце, затаили дыхание в предвкушении.
— Видел я кино, — объявил Пол. — Знаю про что. Слушайте-ка. Когда девчонкам бывает лет по двенадцать или вроде того… — он подался поближе, —.. у них кровь течет из титек.
Теперь мы уже твердо знали о лживости этих сведений, но Пол Балдино по-прежнему внушал страх и пользовался нашим уважением. Его носорожьи бедра стали еще толще, а тени под глазами углубились до оттенка сигарного пепла пополам с пылью, от чего в лице появилось нечто, намекающее на знакомство Пола со смертью. Примерно тогда же по городу пополз слушок о потайном туннеле. Несколькими годами ранее, как-то утром, за усаженным острыми пиками забором Балдино, чью неприступность охраняли две совершенно одинаковых немецких овчарки, показалась группа рабочих. Чтобы скрыть цель своего появления на территории усадьбы, они установили шесты вокруг площадки и развесили на них маскировочный брезент, а через три дня, когда тот был сорван, как раз посредине газона уже возвышался искусственный ствол дерева. Он был слеплен из цемента, прямо с дуплом и двумя воздетыми к небу спиленными ветками, что казались культями убогого калеки. Внутри ствола было выпилено клинообразное углубление, забранное металлической решеткой.
Пол Балдино заверил нас, что это сооружение — всего лишь решетка для жарки мяса, и мы поверили ему, но время шло, а никто так и не воспользовался этим приспособлением. В газетах писали, что установка решетки для барбекю обошлась в 50 тысяч долларов, но на ней так и не приготовили ни единого гамбургера или хот-дога. Вскоре стали поговаривать, будто бы под стволом скрывался потайной ход, который вел к укрытию где-то у реки, там Акула держал скоростной катер, и будто бы за брезентом рабочие скрывали
