— Понимаете… Отношения между руководителем и Валей… Конечно, руководитель обязан увлекать тех, кого учит. Но беда в том, что Валя не замечает разницы между одним увлечением и другим.
Он еще раз глотнул, и это уже в последний раз:
— Короче: она может увлечься… вами. Влюбиться как бы.
И когда слово было произнесено, Гребенников побагровел. А на его руках и на лбу разом вылез пот.
— Ах вот вы о чем… Я понял и скажу: бог с вами, мой дорогой! И разумеется, вы можете быть спокойны. — Профессор открылся мягкой улыбкой: — Ко мне впервые приходят с такой… с такой постановкой вопроса. Но я вас понимаю. И разумеется, — я повторяю — вы можете быть совершенно спокойны.
— Правда? Я рад… Спасибо.
— Я ведь — педагог.
— Нет, я рад, что вы меня поняли… Именно за это спасибо. Дело ведь не в каком-то предупреждении… Я ведь… Ну, извините… Понимаете: когда я о ней думаю, у меня будто разрывается что- то… Спасибо.
Профессор удержал его:
— Нет, я прошу вас поужинать с нами. Пожалуйста… Вы мне очень и очень симпатичны. Это старомодное выражение, но я его люблю.
Приглаживая действительно великолепные седые волосы, профессор провел его в комнату. Он представил Гребенникова жене и все повторял:
— Смотри, Верочка, на него и вспоминай. Это наша с тобой молодость, и в самом чистом виде!..
Они поужинали вместе. И жена профессора время от времени ласково говорила Гребенникову:
— Да вы берите… берите варенье, пожалуйста.
Распределение шло полным ходом.
— Нет, — говорил Гребенников представителям. — Я уже почти договорился. Опоздали.
— А у нас чудесный исследовательский институт. И лес рядом. И очень развитое спортобщество…
— Спасибо за предложение. Спасибо, но я — уже…
На самом же деле Гребенников распределен не был. Он ждал, как решится вопрос у Вали.
— Слушай, — сказал Гребенников, возбужденно влетая в комнату. — Тебе Седовласый назначил на пять часов?
— Да, — сказала Валя.
— Поздравляю. Мы опоздали.
— Вовсе нет… Он сказал, что в пять ученый совет только начнется. Павличек, все-таки оденься почище.
— Обожаю ученый совет!.. Говорят, академики при случае дерутся своими полированными палками.
— Павличек, мы не увидим, как они дерутся, — мы ведь идем к перерыву.
— Какая жалость!
Гребенников натянул свитер поопрятнее. А Валя уже была готова. Они пришли в институт.
В перерыве седовласый профессор поманил молодых супругов пальцем. Затем он отвел их по коридору. Чуть-чуть в сторону.
— Вот тут, на диване, мы и присядем.
Они сели, и после паузы Гребенников спросил:
— Вы, кажется, хотите взять Валю в аспирантуру?
— Да.
Седовласый профессор отчасти еще как бы заседал на ученом совете. Поэтому говорил он запинаясь и не сразу подбирал слова:
— А почему же и нет?.. Валя старательная и не без искорки… Д-да… Именно не без искорки божьей. А я таких люблю.
Затем с Вали он перевел глаза на Гребенникова:
— Вы, Павел, обдумайте это. Обдумайте вместе и решайте. Конечно, Валя имеет право отказаться… Но учтите: аспирантура — это не так часто бывает в жизни…
И, как бы загрустив об этой самой жизни, он повторил:
— Не так часто, Павел… Не так часто.
Он встал:
— Впрочем, думайте. Еще целых два месяца…
И они — думали.
Вопрос был в том, как же и куда же распределиться Гребенникову, потому что его в Москве не оставляли. И даже подмосковные места были к этому времени разобраны.
— Куда же мне деться? — размышлял Гребенников. — Не жить же нам врозь?
— Как же быть Павлику? — обращалась ко всем с одним и тем же вопросом Валя.
Им повезло. Один из московских исследовательских институтов взял Гребенникова на работу, правда, с условием, что он будет жить не в Москве, а в Подмосковье. Там институт дал им отдельную комнату. И они поселились. И даже ездили одной электричкой — Валя по делам аспирантуры, а Гребенников в свой институт.
Примерно через полгода (зимой) я и третий наш земляк, Тиховаров, договорились ехать к Вале. Я был уже женат и приехал с женой, а Тиховаров сам по себе. Так мы и прибыли к ним в Подмосковье.
— Пельмени! — сказал я, входя, и в носу стало щемить от запаха.
Гребенников был заметно немногословен. А Валя сияла, чувствуя, что сумела всем угодить, — пельмени были сделаны отлично. Когда зуб прокалывал ткань, мясное ядрышко обдавало проперченным соком и язык и самое душу. Говорили о том о сем. И что надо бы почаще видеться. Помню, Валя сказала:
— Ой, а скоро в Москве еще один наш будет. Мой братишка! Сережка!
— Поваренок? — спросил я.
— Да.
— Он был какой-то вялый, на ходу спящий.
— Да, да, дите войны. Каша все время изо рта валилась, — подтвердила Валя.
— Он и сейчас такой?
Я помнил этого мальчика, безжизненного, с потухшими глазами.
— Нет, — сказала Валя и почему-то засмеялась. — Приедет, посмотришь. А приедет он, между прочим, завершать свое поварское образование.
— Вот уж всласть поедим! — улыбнулся Тиховаров.
— Вы лучше поешьте сейчас. Вторая кастрюля готова! — торжественно объявила Валя.
Мы сидели у них допоздна, пробовали петь наши песни, и для этого пришлось обучать песням чужаков. То есть мою жену и Гребенникова. В конце концов и это удалось. И мы разъехались очень довольные вечером.
Мы уже подъезжали к своему дому (я и жена), мы сидели двое в безлюдном автобусе, и я спросил:
— Ну, как тебе Тиховаров?
— Понравился.
— А хозяева как?
— Он — очень понравился.
Я смотрел в замерзшие окна автобуса. И спросил:
— А Валя?
— Нет.
