Испуг

И еще вот что: мне не хотелось, чтоб набежал молодняк, молодые поселковские парни, которые не то чтобы меня травили, но уж точно дразнили, поддразнивали… Струков… Вавилов… Чтобы напакостить старикашке, они могли и мента для потехи кликнуть. Мол, опаснейший случай. Мол, разберись!.. Они и без повода, увидев меня, идущего по улице, начинали веселиться – они показывали пальцем на дачный забор, за которым скучала под яблоней молодая девица, и как бы поощряли:

– Давай-давай, дедок! Не робей!

– Дедок, она ждет!.. Давай прямо днем, чего ждать ночи?!

И девчонка за забором смеялась. И они хохотали.

Я не знаю, что они против меня имеют. (Кроме своей молодости.) Я слышал (они шли по улице), как Вавилов, кривя рот, говорил Струкову: «Меня раздражает этот смеющийся старик».

Не то напугало, что меня и впрямь могли поймать, потащить куда-то, ославить, – фиг им!.. Огорчило другое: прервалась моя тропинка к Ане. Там уже тупик. Не увидеть мне Аню больше. Так я чувствовал.

Я встретился с Петром Иванычем. Я не собирался с ним обговаривать случившееся (это лишнее) – я собирался с ним посидеть на скамейке. Я хотел просто расслабиться. Мы с ним любим общаться на воздухе. Петр Иваныч – мой здешний сверстник, тоже старикан, с которым мы приятельствуем. С которым иной раз сидим вечером на скамейке, передавая друг другу бутылку с портвейном. (У нас есть и стаканы.) Петр Иваныч немного странный. Но у меня уже не бывает нестранных сверстников.

Зато я услышал от него:

– Если что, я рядом. Я с тобой.

И началось… Разумеется, я мог упереться рогом и сказать, что ничего не было и что все это ее (Ани) ночной бред. Что это ее видения. Что «у красотки попросту глюки»!.. Я мог, непугливый старик, сказать им и третье, и пятое. Но тем определеннее я боялся, что она (Аня) теперь исчезнет. Уйдет из поля зрения. Уйдет как в никуда. Тут-то, на самом острие, и возникла мысль, что, если я им как бы поддамся, она (Аня) тоже, пожалуй, придет и станет меня уговаривать «лечь на обследование». Дрожащим в воздухе голосом…

Получилось неплохо, когда, опережая их нажим, я дал понять, что я не против. Олежка, по-солдатски, только-только закручивал серьезный, очень серьезный, уж такой немыслимо серьезный разговор – а я как бы уже согласился на больницу.

Да хоть завтра.

Но для вида (и дела) я поломался.

– Какая еще психика! – кричал я. – Чушь! Я здоров. Я мужчина. Какое такое расстройство, если она мне очень понравилась, мой мальчик.

– Важно, дед, в твоем возрасте другое – важна взаимность чувства. Сам знаешь! Важно, чтобы и ты ей понравился.

– Неужели еще и это? – Я сердился, но больше дурачился. И ничуть не боялся, что игра зайдет далеко. Я не пугаюсь больниц. Я в них побывал. Как и большинству мужчин моего поколения, больница напоминает мне общагу и молодость. Больница напоминает былую жизнь. Это так тонизирует! Мы там молодеем, под окрики медсестер. (А потом там умираем.)

Да и неплохо, пожалуй, побывать в такой их привилегированной больничке – в полупсихушке. Нет, не дурдом. А только что-то вроде. Что-то интеллигентное. Чтобы мне, старому, еще и подстраховаться на подобный лунный случай впредь. Жизнь есть жизнь, справочка не мешает, как подсказал Олег! (Эта суетная солдатская мысль тоже означилась. Суетные мысли, они же очень практичны!) Тем более что психологи, психиатры! Я запросто смогу им задать свой вопросик открыто. Относительно тяги к женщине в лунную ночь – пусть-ка запишут и поанализируют. Вопросик этот и впрямь щекотал! Философский вопросик. Лукавый.

– …Анна Сергеевна.

– А?

– Анна Сергеевна тоже просит вас, дядя. Она вам советует… Хорошая больница… Если надо, она готова сама вам объяснить.

Этого и хотелось. Наконец-то.

– Анна Сергеевна?.. Это Аня, что ли? – я переспросил.

– Аня.

Я закрутил слегка башкой. Ну, мол, посмотрим. (Такой жест. Зачем, мол, человеку, если всерьез подумать, психушка!) Не знаю, мол. Успеется!.. Психушка – дело хорошее, но лето – это лето. Знает ли он, мой мальчик, что пропустить, просвистать лето – грех?

– Знаю, знаю! – сердился на мое многословие он, недавний солдат. – Так что передать Анне Сергеевне?

Очень он спешил.

Я же гнул свое – мол, колеблюсь. Важно, конечно, побеседовать с ней, с Аней, очень важно – но…

У меня на это чутье: когда и какой из набегающих (из мне обещающих) вариантов выбрать – приметить уже сейчас!

И беседа состоялась. Я был зван по-светски – к пяти. Намекалось, что у них на даче в это промежуточное и провисающее время – чай. Вернее сказать, кофе. Мы пили кофе. Аня сразу и очень мило провела меня не к запахам кухни, а в гостиную… В этакую всю в спокойных обоях, салатовую гостиную. Мир во человецех.

За кофе я вполоборота мог видеть чуть приоткрытую дверь «лунной» спальни. (Днем это совсем другое, скучное место. Не узнать!) Мы беседовали. Аня заботливо, но и с улыбкой, с лукавинкой в голосе заливала мне про незадавшуюся любовь и что нас с ней развело само Время. (Старым психам наверняка же интересно про Время.) В принципе, я ей нравлюсь, очень нравлюсь, но уж так случилось… разный возраст! Вот и разошлись…

– Как корабли, – кивнул я.

Я поддакивал. Тоже улыбался. Мне главное, что такая красавица – и вот ведь рядом, беседует со мной. Как-кая! И голос, голос ее! И кофе был со сливками.

Разок меж нашей (с Аней) гостиной и спальней (тоже ведь отчасти нашей) на нейтральном пространстве возник муж. Шел на кухню. (Игорюнчик, так она его окликнула ночью.)

– Игорь. Мы беседуем. Мы в порядке… – Она отсылала его подальше. – Покопайся, пожалуйста, в моем компьютере.

Он кивнул. Видно, и хотел только глянуть, в порядке ли? – тиха ли беседа и не притиснул ли старикашка его доверчивую Аню прямо здесь, в гостиной, к обоям – к салатовой стенке?

Солидный муж. Ответственный. Ушел, а Аня в его теплый след тотчас мне сообщила, сбавив голос, что эту будущую для меня больничку (полупсихушку, приличную и интеллигентную вполне, вполне!) Игорь уже добыл. Расстарался, просидев полдня у телефона. Добыл. Достал. (Но где же термины новейших хватких лет?.. Я был удивлен.) Устроил. Добыл. Организовал. Нашел ход. И ни разу – купил.

Старомоден этот Игорюнчик?..

Кофе бодрит, но думаю, что мне (перед скорым путешествием в полупсихушку) дали желудевого, дедушку не возбуждать. Я и не возбудился. Чего уж тут. Я вдруг загрустил. Нет, не из-за желудевого, а из-за той луны в той спальне… Подумать только! Какой случай! Она могла проснуться уже моей?.. Эта увядшая, но еще сладкая мысль бросила меня посреди задушевной и гладкой нашей беседы в такую печаль, в такое горькое горе, что Аня забеспокоилась. И срочно опять шутить… Смеялась… Чудесно смеялась! И, живо стреляя глазками, нарочито серьезничала (ах, ах!.. в счет несостоявшейся нашей любви), а нет ли у меня схожего сынка лет тридцати – для нее? Или хоть скоровыросшего балбеса внука? Чтоб похож на меня лицом и чтоб был свободен вечером в ближайшую субботу. В театр сходить не с кем!

Но ведь так и задумывалось, чтобы согласиться на психушку только в конце концов и только по ее просьбе. Зато взамен и с ходу я обговорил, что она меня там навестит. Отчасти деликатное (и гротескное) продолжение нашего с Аней знакомства – отчасти мое условие. Это я талантливо придумал. Пришло же в голову угадать ту самую из житейских троп!

– И, конечно, без Игорюнчика, – сварливо заметил я, уже совершенно соглашаясь на обследование (и