Лист № 40, 0
Афанасий Нилыч… Калерия Львовна… Душечки… Сахару принесли! Славно…
Лист № 400000
Аф. Нил. куда-то собирается уезжать. Пятнадцатая кома. Сахару ем от пуза! Афнил – мировой парень. Больница – рай! Дома жить больному старому человеку – глупо! Трется, правда, Академ здесь. И еще кто- то. Кыш отсюда, хвостатый, кыш!
Лист №№№!
Вокруг сад райский. Курочки кудахчут, квохчут. Гузки повыставили! Петушки соловьями поют. Детки малые ходят, попками сверкают. Пузанчики! Ко мне! Вот опять пришли, сахарку принесли… Цып-цып-цып…
Лист больничный?
Чай с сиропом: пью, пью, пью… И вмещается! Куда? Не ясно. Блаженство… Благо… Бла…
Отяжелевший от сахарного сиропа и инсулина, беспечный и дурошлепистый маленький «китаец» Воротынцев вышел на крыльцо 3-го медикаментозного отделения.
Домой его отпустили нежданно-негаданно, отпустили, не дождавшись двадцатого шока. Но и незачем было действия остальных десяти шоков ожидать! Маленький «китаец» изменился бесповоротно.
Он прекратил сетовать на судьбу, перестал думать о лекарствах и об их воздействии. Хосяка называл и про себя, и вслух не иначе, как «Афанасий Нилыч», вором его более не считал, за медицинскую безграмотность не упрекал. О Серове, вывезшем дней десять назад в Москву исписанные мелко листки, Воротынцев старался не вспоминать вовсе, о юродстве и прочей чуши – забыл. О причинах грубо и подозрительно оборванного собственного лечения – думать не думал…
Маленький «китаец» стеснительно улыбался, перекладывал из руки в руку узелок с чисто выстиранной зимней курточкой и носками. «Оголи жопупожилого… Оголижо… голижо…» – радостно скандировал он придуманный несколько часов назад палиндром-перевертыш.
Вдруг за спиной Воротынцева со слабым треском – как автоматический зонтик – раскрылись, а затем легко шумнули в воображении нарисовавшиеся широкими и черными крылья. Послышался то ли птичий клекот, то ли старушечье бормотанье.
«Тоже мне! Замок призраков!» – маленький «китаец» ехидно сощурился, презрительно оттопырил нижнюю губку, храбро тряхнул плечами, свободной рукой охлопал свою круглую, упругую попку, словно от нее, любимой, отгоняя в первую очередь несвоевременные, а потому и ненужные сейчас приключения.
Стрепет широких и мощных крыл явственно выломился из вечернего сумрака, завис позади бывшего лекаря.
«Для летучих мышей сейчас холодно… Да и легче они… И…»
Мертвый удар в голову, пришедшийся чуть выше затылочной ямки, прервал размышления маленького «китайца», повалил его с ног. Лекарь упал неудачно: подломив правую руку, выронив узелок…
«Прямо в точку цянь-дин… Да, верно… Чуть пониже бай-хуэй…» – бесстрастно зарегистрировал удар отмуштрованный мозг бывшего лекаря. Воротынцев хотел, лежа на земле, перевернуться на спину, чтобы глянуть в глаза той безнадзорной скотине, которая так угостила отпущенного домой и уже не имеющего отношения к больнице человека.
Но тут же второй удар, пришедшийся на полтора цуня выше удара первого, проломил нежную черепушку лекаря, лишил его энергии «ци», питающей человеческий разум…
Три дня провисевший на тончайших паутинках бытия, три ночи стекавший ядовитой слюной по грубой корке жизни, больной З. возвращался в 3-е отделение усиленной медикаментозной терапии.
Вылегченный до бесплотности костяк мертвеца и желтоватое, улыбчиво-трясущееся тесто лица двигались несогласованно, угловато, – но споро! З. никогда не занимался вымогательством, никогда не доходил до убийств. Он выпивал сердца. Человек-Тарантул – так прозвал он себя задолго до того, как очутился в больнице. Специалист-энтомолог, он стал приобретать качества мохнатого паука давно. Но лишь с недавних пор научился ловить и обучать других пауков, приобретавших постепенно его собственные качества, качества человека. Пауки оказались великолепными учениками. Порой З. удивлялся: почему считается, что разумом наделены только люди? Вздор! Если кто и умен дьявольски, умен изощренно, – так это пауки!..
Но в последние два часа З. плотно думал не о пауках, а о враче-учителе, который во много раз усилил свойственную З. тягу к тканию невидимых паутин, к высасыванию сердца.
З. не чувствовал себя больным. Просто имел склонность к болезни. Просто был чуть однобоким, немного «предумышленным»! Но эта предумышленность и однобокость Тарантула была ему дороже всех знаний и ненужной разносторонности других людей.
Сегодня стремительный Тарантул – Тарантул-волк, Тарантул-охотник – окончил сухой трехдневный полет и танец над кромкой осени. В этот раз врач-учитель ничего не просил добыть, принести. Никаких доказательств активной деятельности в этот раз представлять было не надо: Тарантул-охотник был отпущен на свободные промыслы.
Степь, стога, ранние сумерки, томящие глаз огоньки костров, маленькие городки и вытянутые в длину екатерининские села, окружавшие большой город, сухонький октябрь, блеск слюды, капелька крови на сбитом щелчком кленовом листе… И три высосанных сердца! Трое лишенных сердец болтаются теперь в осенних мягких сетях…
Первым забился в паутине давний знакомый Тарантула – Почтарь. Этому старому дурню Паук-волк пообещал поговорить с его сыном, уже несколько лет обижающимся на Почтаря, скуповатого сельского жителя. Сыну же Почтаря, из города к отцу почти не наезжающему, Паук-волк сообщил: прижимистый отец его – женится, продает сельский дом и переезжает в город с молодой женой. А стоящий у реки отдельно от дома флигель-дачка с куском участка уже завещан. И отнюдь не сыну, а внуку! О чем внучку хорошо известно. Тут же был призван внук, регулярно деда навещавший. Внук подтвердил: да, про флигель дедушка говорил, про женитьбу тоже, – правда, здесь, кажется, шутил.
Этого оказалось достаточно для нового витка напряжения между отцом и сыном. Паук-волк, не теряя времени, кинулся в пригородное село, к деду, не забыв поперед себя отправить телеграмму. В селе он рассказал деду о том, что сын его прибил внука, тот в больнице и сейчас помирает. Тут как раз подоспела и отправленная загодя Пауком-волком телеграмма: «Вася помер из-за тебя, сволочь. Федор».
Пока разбирались, звонили, пока соседи распутывали что да как, сердце Почтаря на миг приостановилось, да так приостановленное – с огромным тромбом, от этой приостановки образовавшимся, – над несчастной стариковской долей и замерло. Старик не умер, но оправиться от потрясения уже было не суждено.
А человек-Тарантул продолжал свой кособокий бег, свое жутковато-легкое скольжение над степью…
Вторым на его пути оказался подросток со скрипкой.
Подросток не сдал переводного экзамена. Не сдал потому, что у него не было денег на новую скрипку. Играть на прежней он уже не мог. Прежняя не выдерживала все более сложных приемов игры и отвечала на буйные и дерзкие пассажи новейших композиторов жалобно и фальшиво. Подростку купили вишнево- лаковую старинную скрипку. День переэкзаменовки приближался.
Здесь Паук-волк мудрствовать не стал. Он натянул на желтое лицо чулок, подстерег давно и хорошо ему известного паренька в сквере, после занятий выхватил из рук у него футляр, легко футляр раскрыл, вывалил скрипку на землю и вмиг, двумя ногами, растрощил вишневое чудо на мелкие щепки. Все произошло так неожиданно, что подросток, разбиравший про себя какие-то музыкальные сложности, помешать Тарантулу не смог.
Еще одна сухонькая с выпитой плотью букашечка зависла над степью…
Третьей влетела в блескучую сеть женщина.
Это была Тарантулова коронка! Женщин, высосанных, бесплотных, висящих на ниточках под потолком, он любил особенно, до крику. Эту звали Ника. Приласкать и заманить ее к себе, в чью-то опечатанную, но ловко отпертую квартиру, Пауку-волку, поджарому, ржаво-веснушчатому мужичку с отработанным и вкрадчивым набором движений, ничего не стоило. После двух дней близости он сказал Нике, что болен СПИДом. Показал заготовленную справку с печатью из диспансера. А заодно продемонстрировал некоторые
