— Ну, где тебе собраться одному?! Ты же ничего не умеешь.
— Потише, Зина.
— Во-первых, носки с дырками…
— Тише.
— Ты же сопляк! — кричала она чуть ли не на всю булочную-кондитерскую. — И притом неблагодарный сопляк. Продукты я куплю тебе сама. В продуктах ты ничего не смыслишь.
— Зина…
— Не спорь со мной!
Она оглянулась.
— Подожди минутку, — сказала она. — Я отпущу вот этих двоих.
Она двинулась за прилавок, а я тут же дал деру.
Тут было еще одно. Она ведь обязательно будет расспрашивать меня о Гальке. И выудит все до последнего слова. Она такая. Мастачка жалеть и сочувствовать. Доброе и по-своему великое сердце. Я могу сейчас спокойно удрать и явиться к ней через пять, например, лет. И вновь уйти. И она не обидится. И, брошенная, все простит. Ей не в первый раз. И не в последний.
Неожиданно я увидел ее опять. Я стоял на автобусной остановке, а она, оставившая прилавок, мчалась ко мне и за квартал кричала:
— Олег!.. Олег!
Ее руки были загружены кульками и свертками, назначенными мне в дорогу. А женская заботливость подхлестывала ее так, что она летела как пуля. Расстояние сокращалось на глазах. И самую чуть ей не подфартило. Автобус подошел, а ей было мчаться еще метров пятьдесят.
Я впрыгнул и укатил. Не выношу сочувствия. Тем более искреннего. Не мог я тогда вынести ее сочувствия — и хватит об этом.
Я поехал к Бученкову — он только что приплелся с работы, был вял и на мир смотрел кисло.
Мы поужинали. Мы наметили, что будем нынче смотреть хоккей. Мы были вдвоем в тихой квартире, и впереди целый вечер. Телевизор, тишина, и нет тещи — разве не чудо?.. Я заварил чай. Бученков, как всегда, когда не было близко тещи, говорил о нашей дружбе. И вот мы пили крепкий чай и смотрели по телевизору что-то предхоккейное.
— А как же Галька? — вдруг спросил он. — Ты на самолет, а она?
Я уж думал, обойдется — думал, что улечу без разговоров.
— Вот это работенка! — сказал я о хоккеисте, который на разминке вдруг швырнул шайбу через весь телеэкран.
— А как Галька?.. Чего ты молчишь?
И тогда я рассказал. Пришлось. Бученков спросил:
— А что дальше? Галька выйдет замуж за этого усатого хирурга?
— Видимо, да, — сказал я как можно небрежнее.
— Не понимаю.
— Чего ты не понимаешь?
— Бился за нее, бился. И вдруг — смываешься.
Я объяснил. Была замужем, жила с Еремеевым — это все ошибки и мелочи, это не препятствие. Во всяком случае, для меня это не смертельно. А теперь она любит, и это совсем другое дело. Это как под поезд попасть. И теперь делать мне здесь нечего.
Мои слова были толковы и точны. И смысл был. И логика. Все было, правды не было. Потому что на самом-то деле я о Гальке пока не думал. Ни разу еще не подумал с тех пор, как увидел ее и рядом с ней усача хирурга в окружении воркующих теток. Я откладывал на после. Откладывал и откладывал.
— А как Еремеев? Муж ее?
— Молчит.
— Мучается? — интересовался Бученков подробностями.
— Наверняка. Я видел — сидит и без передышки в подкидного режется.
— И ничего не предпринимает?
— А что тут предпринять можно? Он ведь тоже как под поезд попал… Чаю еще заварить?
— А не будем всю ночь ворочаться?
— Да ну!
Кончался первый период. Команда играла в меньшинстве, трибуны ревели, и наш телевизор ревел их ревом — хоккей и зритель, так уж оно задумано. Я пошел выключить газ под уже закипевшим чайником и только поэтому, отдалившись и отделившись от шума, уловил, что в дверь позвонили. Звонок.
Звонок был негромкий. Одноразовый. Бученков, припавший к телевизору, его попросту не слышал.
Я нес чайник. Поставил его на коврик у двери, чтоб освободить руки, и открыл. Передо мной стоял парень. Самый обыкновенный.
— У меня тут вещичка, — сказал он.
— Что?
— Вещичка импортная. Хочешь глянуть?
И вот удивительно. Никогда не покупал я вещичек. Не покупал, не знал этого дела, да и вообще довольно равнодушен к шмоткам. Однако я кивнул ему и вышел на лестничную клетку.
Я вышел, и в ту же секунду (не минуту, а именно секунду) мне стало плохо. Удар пришелся куда-то в область виска. Бил не тот, к которому я вышел, а второй — сбоку. Всего их было трое.
Дверь они прикрыли. Так что кино продолжалось в полной тишине на просторной лестничной клетке. И не появилось ни души. Люди были заняты хоккеем. К тому же я не кричал, уже не смог. Я помню удар в сплетение такой силы, что мне показалось, что все кончено. И помню удар поперек спины, это когда я заваливался. Тут я уж точно знал, что отдал богу душу. Били велосипедной цепью.
Но я не отдал душу. Я даже зачем-то попытался встать — и встал — и опять очень скоро улегся.
Потом я лежал, пускал пузыри разбитыми губами. А надо мной, заглядывая мне в лицо, появился Сынуля. Он самый. Мой родственничек. Он и был третьим.
Он довольно четко высказал все, что обо мне думал.
Он добавил:
— Сволочь. У меня скоро опять будет все, что мне хочется. Ты запомнил?
Я запомнил. И еще вот что запомнил:
— Ты, сволочь, думал мне сделать хуже. Ты себе сделал хуже.
Словом, он выступил. Высказался, чтоб облегчить душу. Потому что избиение не утолило его вполне.
Очухавшись, я выскочил из подъезда и помчался за ними. Но оказалось, что слаб — колени не держали меня. И голова была не своя, будто на нее надели гулкую и тяжелую кастрюлю.
Я зашатался и вдруг плюхнулся на скамейку у какого-то дома. На улице было пустынно. Одни фонари. И откуда-то из распахнутой фортки доносились хоккейные страсти. Я брал снег со скамьи и прикладывал к губам. И потихоньку его ел.
И вот тут я увидел Гальку. Я вспомнил, как она гримасничает. Я услышал, как она смеется.
«А если у него блохи?»
«Олег, отстань!»
«Вымой его сначала».
Я нашел ей тогда котенка, черного, потому что точно такого котенка она в свое время клянчила у вахтерши и было выклянчила, но тот помер от чумки.
Глава 12
