А через два дня Сына нашли в парке мертвым. Из пистолета застрелили щенка.
Не сговариваясь, они и говорить на эту тему не говорили, каждый отдельно переживал, молча, уединенно, и Епимахов и Мышковский поклялись выяснить, кто застрелил Сына. Все указывало на Богданова. Только как докажешь? А если и докажешь, что это изменит? Речь ведь не о человеке. Солдат или офицер погибнет, и то не всегда докопаешься до всех обстоятельств смерти, а тут – дворняга.
Часовой признался Мышковскому, что действительно приходил Богданов лично в парк, проверял, там все еще собака или нет. «А выстрел слышал?» Нет, ничего не слышал часовой, ничего больше не сказал. Подумаешь, щенка потеряли! Скажешь, что слышал, а Мышковский пойдет и застрелит подполковника. Вот тогда будет история! Всех затаскают, и особый отдел, и прокуратура…
Ничего не изменилось за полтора месяца в полку. Уезжал в отпуск, беспокоился Шарагин: а что если боевые? Воевал-воевал, и на тебе – пропустил операцию важную. Как же так, все поедут, без него?!
По большому счету, однако, ничего он не пропустил. Так, пару выездов.
Епимахова разве что опалила война. Несколько раз под обстрел попадал он, у самого уха пули свистели, и ничего. Гордый ходил теперь лейтеха.
Как и любого по-хорошему честолюбивого и тщеславного молодого офицера, Епимахова необходимо было какое-то время удерживать за воротник, чтобы он сам определил разницу между романтикой побед и настоящим боем; кто-то непременно должен был охлаждать пыл новичка, рвущегося под пули, дабы не постигла его участь многих новоиспеченных лейтенантиков, прибывших в Афган и не прослуживших и до первого отпуска. В данном случае, никто, по всей видимости, этим не занимался. Просто везло Епимахову.
– Мне нагадали, что от пули я заговорен, – заявил он возвратившемуся из отпуска другу.
– Это кто тебе такую ерунду сказал?
– Цыганка.
– Сплюнь. Вот так-то лучше. И по дереву постучи…
Втягивался новичок в военно-полевой быт. Учился убивать, хлестко ругаться матом, не удивляться смерти. Прибарахлился: поднакопил чеков, поторговался в дуканах, в военторге потратился, накупил по мелочи – и джинсы, и сувениры, и безделушки, – в общем, стандартный набор советского офицера в Афганистане.
Появился у него надежный друг – водяра, проверенное веками российское лекарство от многих бед и сомнений, от печали и тоски душевной. Епимахов утратил свою восторженность, сделался немножко циничным, на смену уверенности в спасительную роль Советской Армии в Афганистане пришло разочарование.
Чувства свои он никому не обнаруживал, только Шарагину приоткрывался, иногда, если, бывало, курили вдвоем на улице, особенно после водки, когда мысли и язык раскрепощались.
Рассуждали о стране, в которой родились, выросли и служили.
Рассуждали о войне, что свела таких разных людей вместе. Переживали, терзались, что так глупо порой, непродуманно, впустую
бросаются батальонами, полками, не берегут людей, не берегут армию.
Воздерживались обсуждать только одну тему – возвращение домой.
Нельзя на войне, где ты временно передаешь жизнь свою в руки судьбы и случая, где ситуация может запросто потребовать от тебя вынужденной жертвы ради друга, ради цели, ради принципа, планировать и расписывать далекое, оставленное в ином мире, с иными ценностями будущее, по крайней мере во всеуслышанье не стоит это делать, можно запросто просчитаться, сглазить.
Глава восьмая
ГЕНЕРАЛ
40-я общевойсковая армия или «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане» была очередным незаконнорожденным ребенком великой империи под названием СССР. Родители – ЦК КПСС и Министерство обороны – всячески скрывали свой грех, и поэтому, наверное, народу советскому не позволяли упоминать о ребенке, как если бы он совершил нечто крамольное, преступное, порочащее весь род.
Не знала многомиллионная страна, не интересовалась особо, не переживала за то, что почти десять лет шла война на южных рубежах. А те, кому довелось служить в «Ограниченном контингенте», особенно в первые годы после ввода войск, не смели и самым близким людям довериться и поделиться испытаниями и переживаниями, выпавшими на их долю, обсуждать афганскую войну опасались.
К другим незаконнорожденным детям, что хозяйничали в странах более преуспевающих и неохваченных войной, – в Венгрии, Польше, Германской Демократической Республике, Монголии, Чехословакии, родители относились более благосклонно.
Послали 40-ю армию в конце 1979 года на чужбину, послали по вздорной прихоти, и она усердно, на протяжении многих лет, пыталась заслужить любовь и расположение стареющих, и слегка выживших из ума родителей. Заслали в чужие края, чтобы покой она охраняла, значимость и силу империи преумножала, чтобы содействовала расширению и процветанию владений, и без того бескрайних, неохватных. Но поскольку империя была не совсем обычной, и последней, по сути, империей ХХ века, выходило в ней вечно все наоборот.
Вместо того, чтобы получать прибыль от подвластных земель, отдавала свое кровное, делилась последним куском, и могущество ее таяло.
