Свой человек в интеллигентских кругах
В конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века свирепствовал стойкий революционный взгляд: мы построим новое общество — социалистическое, революционное, большевистское. На этом строилась вся пропаганда. Философы и историки, ориентирующиеся на Россию с тысячелетней историей, оказались не у дел. Их отторгала политическая реальность, им закрыли возможность влиять на мировоззрение сограждан. Мировоззрение и охранял аграновский секретно-политический отдел ОГПУ.
Тогда известных историков — Бахрушина, С. Богоявленского, Ю. Готье, С. Платонова, Е. Тарле и многих иных — обвинили в «монархическом заговоре». И скоро большая часть из них оказалась на Соловецких островах. Аграновских рук дело.
В середине 1932 года Управлением ОГПУ по Московской области был арестован профессор-правовед Гидулянов. В то время Агранов был полномочным представителем ОГПУ по Московской области. Ознакомившись с делом профессора, он нашел его весьма многообещающим и набросал московским чекистам следственную перспективу. С Радзивиловским, своим учеником, он вывел точные контуры церковно-националистической прогерманской организации и обозначил место в ней Гидулянова и других авторитетных представителей ученого мира, которых решили изолировать за их далеко не просоветские настроения.
Сыскное чутье не подвело Агранова. Гидулянов оказался вторым Рамзиным, подлинной находкой для ОГПУ. Потом он напишет покаянное письмо в прокуратуру: «Я всецело отдал себя во власть cекретно- политического отдела ОГПУ и сделался режиссером и первым трагическим актером в инсценировке процесса националистов, превращенных волею ОГПУ в национал-фашистов. В целях саморазоружения я объявил себя организатором Комитета национальной организации, которая после ряда попыток в стенах ОГПУ была окрещена «национальным центром», причем членами этого мифического комитета были указанные мне и уже сидевшие в ОГПУ мои коллеги Чаплыгин, Лузин и Флоренский».
Гидулянова не били, не третировали, его убедили чекисты: это нужно. Ему обещали и свободу, и возвращение в профессорскую жизнь. Он творчески включился в игру, успокоив душу средневековым понятием «канонического очищения» — подозреваемый должен доказать невиновность свою очищающими поступками. Интеллектуальная изощренность проявилась у профессора не только в успокоении внутренних терзаний, а и в сочинении позиции для руководителей придуманного чекистами «национального центра». «Платформу партии националистов я же сам состряпал при любезном содействии начальника СПО Радзивиловского, собственноручно записавшего мое «развернутое показание». Партия националистов открывает свои действия после взятия Москвы и военной оккупации России немцами, причем в основу платформы был положен принцип «Советы без коммунистов», под покровом буржуазного строя».
Вдохновенно сочинял Гидулянов. Чекисты еле поспевали за разворотом гидуляновской фантазии, но действующих лиц для его сочинений обозначали четко. Флоренский — выдающийся философ и богослов — был одним из них. В показаниях Гидулянова он предстал «идеологом идеи национализма в духе древнемосковского православия, государственности и народности». Он был «на правом крыле нашего ЦК... Флоренский, по нашему плану, являлся духовным главой нашего «cоюза», с одной стороны, и с другой — организатором подчиненных ему в порядке духовной иерархии троек среди духовенства московских «сорока сороков» и на периферии, а равно троек среди сохранившегося кое-где монашества...»
После таких «разоблачений» Флоренский оказался в лагере, а спустя годы, в декабре 1937-го, был расстрелян. А Гидулянов получил десять ссыльных лет. Навороченное томило душу, что жила новым очищением. Так родилось исповедальное письмо в Генеральную прокуратуру. Оттуда для письма дорога легла в ОГПУ. Арестовали его в ссылке. Фантазий от него уже не ждали — ждали у расстрельной стенки.
Гидулянова Агранов никогда не разрабатывал, не допрашивал. Но чутье у него на таких людей было волчье. По первым материалам допросов он тогда определил его роль в перспективе дела о так называемой контрреволюционной национал-фашистской организации — «партии возрождения России». То, что Горький показал в «Климе Самгине», Агранов видел у интеллектуала своего времени: интеллигент «средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне»12. Он знал, на чем зацепить этих людей для разработки по линии политического сыска, переходящей в политические процессы, знал, как сделать из них «добровольцев»-активистов, способных потянуть за собой весь политический спектакль.
А церковно-националистическая прогерманская мифическая организация, рожденная творческим содружеством Агранова — Радзивиловского — Гидулянова, оказалась поразительно живучей и обрела второе рождение в начале войны. В июле 1941 года разведывательно-диверсионное управление НКВД, затевая оперативную игру с немецкой разведкой, создало подпольную прогерманскую церковно- монархическую организацию-легенду «Престол». Ее замысел и структура во многом повторяли разработку Агранова. Ее ячейки «заработали» среди духовенства и русских интеллигентов с дореволюционными корнями, ведущих «антисоветскую» деятельность. В эту организацию был внедрен агент Гейне, в которого свято поверила немецкая спецслужба «абвер» и через которого почти всю войну шла дезинформация о намерениях советского командования. Операция получила название «Монастырь» и сегодня считается классикой разведки. Другая операция НКВД, названная «Послушники», проводилась под прикрытием «существовавшего» в Куйбышеве антисоветского религиозного подполья, поддерживаемого русской православной церковью в Москве. Немцы были уверены, что имеют здесь сильную шпионскую базу, поставляющую им информацию о переброске войск, вооружения и боеприпасов из Сибири на фронт13. И опять структура и общий замысел подполья уходили корнями к церковной организации, созданной по чертежам Агранова со товарищи еще в начале 30-х годов.
Что уж там говорить, умел Агранов работать с учеными людьми. И художественную интеллигенцию знал не понаслышке. И знакомился с ее яркими представителями не на допросах. Он был вхож в ее круг, его знали, с ним искали дружбы. Многие могли повторить тогда слова Исаака Бабеля: «Чекисты, которых знаю... просто святые люди», или слова Михаила Кольцова: «...работа в ГПУ продолжает требовать отдачи всех сил, всех нервов, всего человека, без отдыха, без остатка... работа в ГПУ... самая трудная»14, или Всеволода Багрицкого: «Механики, чекисты, рыбоводы, я ваш товарищ, мы одной породы...» Выдающийся режиссер Всеволод Мейерхольд в письме драматургу Николаю Эрдману называет состав художественного совета своего театра. И в этом совете — Агранов, имя которого упоминается с большим уважением. Дружили они, Мейерхольд и Агранов. У них был свой круг общения.
Тогда в Москве знали несколько салонов, где собиралась творческая публика. Там всегда можно было почувствовать настроения, узнать, кто над чем работает, кто с кем в каком конфликте, в каких отношениях. Один из таких салонов, к созданию которого приложил руку Агранов, собирался в квартире Мейерхольда. Его современник, музыкант из вахтанговского театра Борис Елагин, вспоминал15: «...московская четырехкомнатная квартира В. Э. (Мейерхольда. — Э. М.) в Брюсовом переулке стала одним из самых шумных и модных салонов столицы, где на еженедельных вечеринках встречалась элита советского художественного и литературного мира с представителями правительственных и партийных кругов. Здесь можно было встретить Книппер-Чехову и Москвина, Маяковского и Сельвинского, знаменитых балерин и певцов из Большого театра, виднейших московских музыкантов, так же, как и большевистских вождей всех рангов, за исключением, конечно, самого высшего. Луначарский, Карахан, Семашко, Енукидзе, Красин, Раскольников, командиры Красной Армии с двумя, тремя и четырьмя ромбами в петлицах, самые главные чекисты: Ягода, Прокофьев, Агранов и другие — все бывали гостями на вечеринках у Всеволода Эмильевича. Веселые собрания устраивались на широкую ногу. Столы ломились от бутылок и блюд с самыми изысканными дорогими закусками, какие только можно было достать в Москве. В торжественных случаях подавали приглашенные из «Метрополя» официанты, приезжали цыгане из арбатского подвала, и вечеринки затягивались до рассвета. В избранном обществе мейерхольдовских гостей можно было часто встретить «знатных иностранцев» — корреспондентов западных газет, писателей, режиссеров, музыкантов, наезжавших в Москву в середине и в конце 20-х годов.
Атмосфера царила весьма непринужденная, слегка фривольная, с густым налетом богемы, вполне в
