Он глянул на начальника следственного отдела Волкова, потом на присутствующего здесь же следователя. От этого взгляда хотелось превратиться в невидимку.
— С таким мнением подполковник не может вести следствие. Решите, кто будет заниматься этим делом.
Несомненно, к провокации отношение у Бобкова было двойственное. Он принимал ее на грани оперативной игры, способной парализовать антигосударственную деятельность, но не принимал в следственных действиях. Эта двойственность была выстрадана опытом службы в органах безопасности при Абакумове, Серове, Шелепине, Семичастном, Андропове. И эта выстраданность на закате чекистской карьеры однажды испытывалась поручением родной партии.
«В русле идей Зубатова ЦК КПСС предложило создать псевдопартию, подконтрольную КГБ, через которую направить интересы и настроения некоторых социальных групп. Я был категорически против — это была бы чистая провокация. Был разговор на пленуме, где я поставил вопрос: зачем КПСС должна сама для себя создавать партию-конкурента? Пусть рождение новой партии идет естественным путем. Но не убедил участников пленума. Тогда за это дело взялось само ЦК, секретарь партии занимался этим. Так они «родили» известную Либерально-демократическую партию и ее лидера, который стал весьма колоритной, даже скандальной фигурой на политическом небосклоне».
Судьбы. Михалыч
Диссиденты, инакомыслящие... Богатая, колоритная перипетиями судьбы группа интеллигенции. Сколько вышло их воспоминаний к сегодняшнему дню: Солженицын, Сахаров, Григоренко, Марченко, Амальрик, Алексеева, Буковский и много еще других. И их краска подсохнет на палитре истории. А мы обратимся к тому, чья диссидентская судьба оказалась туго повязанной с Пятым управлением и привнесла некий резонанс в деятельность КГБ. Не захотел он открыть свое имя, поэтому назовем его по отчеству — Михалыч.
При всей необычности это был типичный советский интеллектуал оппозиционного толка. От родителей — начитанность, образованность, кругозор. Единственный ребенок в семье заслуженных учителей — отец отмечен орденом за педагогические заслуги.
В 1952 году Михалыч учился на пятом курсе исторического факультета Московского университета. Когда он написал дипломную работу, на кафедре пришли в ужас от темы и трактовки. Тогда он за несколько дней написал другую, «проходную», и с блеском защитился.
Диплом историка, знание десяти языков, феноменальная память открывали ему любые двери в поисках работы. Но начинались трудовые будни, учрежденческая рутина — и ему становилось скучно. За место особо не держался, новое находил легко.
Главным делом для него оставалась историческая публицистика. Его первый литературно- исторический труд назывался «Рыцарь железного образа» о Феликсе Дзержинском.
Как-то незаметно он вошел в круг диссидентствующей молодежи, которую спустя десятилетия назвали шестидесятниками. Его темы разжигали интерес. Он писал о народовольцах, о Кирове, о Сталине, о репрессивной политике. Самой известной в диссидентских кругах стала его рукопись «Логика кошмара» — о репрессиях 37-го года. Тогда-то им и заинтересовалось КГБ. Занимался им офицер Пятого управления майор Станислав Смирнов, так его назовем.
Михалыч продолжал писать трактаты, фрондирующие друзья брали почитать, и тексты уже жили своей жизнью, ходили по рукам. В конце 70-х его арестовали за антисоветскую пропаганду. Суд приговорил к двухгодичной ссылке.
Бобков тогда спросил, больше обращаясь к себе, чем к Смирнову:
— Куда пошлем отбывать?
Он развернул карту, подумал и ткнул пальцем в город Киров. У него там был хорошо знакомый начальник областного управления КГБ. Позвонил, попросил помочь.
Помогли. Местное управление нашло квартиру для Михалыча (один военный уехал служить за границу), подыскало ему работу переводчика в каком-то техническом НИИ.
Михалыча Смирнов забрал прямо из зала суда, после приговора. На «Волге» привез домой, где ждала жена. Дал ему десять дней, чтобы пришел в себя. Дни эти пролетели как один. Перед отъездом с ним встретился Бобков:
— Видишь, как все получилось? Делай выводы. Зачем тебе подобные встряски?
Вечером Смирнов проводил его на вокзал и посадил в поезд до Кирова. Там Михалыча встретили, местный чекист показал квартиру. На следующий день он отправился устраиваться на работу. Началась немосковская жизнь.
Смирнов частенько приезжал в Киров к своему Михалычу. Это была его работа. Долгие велись разговоры про жизнь, про судьбу страны, про мировые угрозы и внутренние опасности. И однажды Смирнов предложил ему написать записку, где были бы все те мысли о глобальных вызовах Отечеству, что рождались в этих неспешных беседах.
Когда Михалыч изложил, из текста стало ясно — две главные напасти ожидают Советский Союз на рубеже веков: национализм и терроризм. Национализм может разломать державу, а терроризм добить ее. И систему мер против этих угроз Михалыч предлагал, мер государственных и общественных. Одним словом, предлагал стратегию против национализма, заглядывая в год 92-й из 82-го.
Сие сочинение Смирнов показал Бобкову. Тот распорядился:
— Оформить соответствующим образом и пустить «по команде».
И вдруг на записке Михалыча — резолюция председателя КГБ В. Чебрикова: начальникам управлений комитета, начальникам областных управлений... ознакомиться, взять на вооружение, выработать систему мер...
Записку взяли в работу, аппарат КГБ ориентировался на выводы Михалыча.
А Бобков скажет Смирнову:
— Пишите ходатайство в Верховный Совет о досрочном освобождении.
Пришла к Михалычу свобода, вернулся он в Москву, начал работать в институте переводчиком.
И вдруг новый скандал.
Все началось с того, что потянулся он к русофильским кругам. Те слоились вокруг обществ охраны памятников старины и культуры. Корифеями в тех кругах ходили поэты Сорокин, Куняев, публицисты Лобанов, Семанов, Проханов, кандидат наук, историк из МГИМО, скандалист Емельянов (его запомнили по известным в свое время строкам на майках: «Куришь, пьешь вино и пиво — ты пособник Тель-Авива»).
И однажды в Москве появилась самиздатовская листовка об Александре Николаевиче Яковлеве. Бывший посол СССР в Канаде, он уже был секретарем ЦК КПСС. Листовка развенчивала его статью об истории и литературе, написанную в 1972 году, и его русофобские, антироссийские, прозападные взгляды. Листовка яркая, сочная, язвительная. Она стала самиздатовским явлением, передавалась из рук в руки, опускалась в почтовые ящики.
Яковлев пребывал в возбуждении. На поиски автора были брошены внушительные силы: сличали шрифты, копии от ксероксов, ставились задачи агентам.
Смирнов тоже получил необходимые ориентировки и образец этого творения. И когда он его прочитал, первая мысль: «Это Михалыч! Его стиль!»
Поехал к нему:
— Посмотри, кто бы это мог написать?
— Да я и написал.
