24. Макаренко — Горькому. Харьков, 27.06.1928 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Наши хлопцы, бывшие у Вас, рассказывали, сколько Вы писем получаете, и теперь прямо стыдно писать Вам длинное письмо.
Но и коротко нам так легко рассказать о себе. Мы ждем Вас, в этих словах вся наша жизнь. Ждем между пятым и десятым. Если Вы приедете в Харьков, мы на вокзале Вас потихоньку встретим так, что никто не будет знать. Вы обещали мне написать о дне и часе Вашего прибытия. Я этот день и час скрою даже от колонистов, чтобы действительно Вас никто не беспокоил.
У нас в колонии мы также не будем Вас затруднять никакими речами. Вы у нас даже сможете отдохнуть.
Никаких подарков не нужно больше, дорогой Алексей Максимович, и так мы Вам уже чересчур дорого стоим.
Ждем.
Искренно преданный Вам
25. Макаренко — Горькому. Харьков, 22.11.1928 г.
Дорогой, родной Алексей Максимович!
Спасибо, что вспомнили обо мне в Вашем письме к горьковцам.
Я давно должен был написать Вам и должен был объяснить Вам причины моего ухода из колонии, но мне все казалось, что моя переписка с Вами внесет новую тревогу и новую нервность в жизнь горьковской колонии. Насколько я дорожил ее покоем и правильным развитием, Вы можете судить по тому, что я уехал из колонии, даже не простившись с ребятами и товарищами, уехал ранним утром, как будто в отпуск, и больше в колонии не был. Я тем более должен был так поступить, что в колонии тогда оставались на работе все мои друзья, с которыми я вел колонию 8 лет. Волновать ребят и проливать слезы мне представлялось вредным для самого дела. По этим же причинам я решил не писать Вам, решил, так сказать, исчезнуть с колонийских горизонтов.
Вся эта моя дипломатия оказалась напрасной: кроме меня, нашлось много охотников приложить руки к колонии. Прежде всего стравили персонал — большинство старых работников не могли выдержать постоянных обвинений в «макаренковщине» и ушли, кто куда мог. На место завкола долго искали педагога, не нашли и назначили неграмотного столяра, человека хорошего, но, разумеется, неспособного справиться с 400 характерами наших горьковцев. Он скоро сделался предметом насмешек со стороны ребят и, вероятно, должен будет скоро уйти.
Колония пока что держится благодаря нечеловеческим усилиям Весича, м. б. помните, человека с рано поседевшей головой. Он был при мне заместителем заведующего и остался им и теперь. Много зла приносит в колонии Гойдар, бывший заведующий одной из колоний в Полтаве, уволенный за побои и теперь старающийся восстановить свое реноме в должности заведующего педагогической частью колонии им. Горького.
Колония, благодаря его деятельности, принимает постепенно обычный вид наших детских домов: ленивый шкурнический персонал, кое-как отбывающий свои часы, склочный и вздорный, готовый из-за каждого пустяка утопить товарища, подсидеть, донести; ленивый, скрытый, сонный ребячий состав, смотрящий на колонию, как на временное пристанище, как на «казенный» котел, в котором можно пожить до того счастливого времени, когда можно будет устроиться на какой-нибудь работе, пить водку и носить клеш. Поэтому отношение к колонии у ребят сугубо утилитарное — уже сейчас дошло дело до кражи пассов в столярной мастерской и на электростанции.
Для того чтобы подкупить ребят, откровенно брошен лозунг: «Вас эксплуатировали, теперь вас будут учить».
Но учить некому, да и какая учеба без рабочего настроения, без рабочего пафоса, без рабочих традиций. Разрушение этих традиций — главное зло. Их нельзя сделать в неделю при помощи безответственной болтовни, они создаются годами, в колонии им. Горького они складывались в течение восьми лет.
Для чего нужно было губить нашу колонию, трудно сказать. В самый день Вашего пребывания в колонии туда приехал предглавсоцвоса Арнаутов и поставил мне ультиматум: или перейти на обычную соцвосовскую систему, или уйти.
На другой день после Вашего отъезда я сдал колонию, не мог же я серьезно поставить крест и над своей восьмилетней работой, и над самой колонией.
Но интереснее всего то, что вот уже четыре месяца, как я ушел из колонии, а система все-таки держится. Именно то, против чего особенно возражали — отряды и командиры, салюты и рапорта — осталось неприкосновенным.
Для гибели колонии никаких серьезных причин вообще не было. Было обычное коллективное головотяпство, в котором и виновных не сыщешь. Отдельные лица, особенно старавшиеся в травле колонии, уже успели бросить свою полезную педагогическую деятельность и даже уехали из Харькова, остальные продолжают жевать свою жвачку за письменными столами и сонно посматривать на гибель колонии — что им такое колония им. Горького, одной колонией меньше, одной больше.
Моя личная трагедия, конечно, меньше всего может занимать даже меня самого — мало ли у кого глупые руки отнимало дело целой жизни. Жаль колонии.
Сейчас я занят книгой, которую почти закончил. В ней я описываю историю работы и гибель колонии и стараюсь изложить свою воспитательную систему. Книга получается большая и кажется интересною, но я боюсь, что ее предварительно отправят на заключение Наркомпроса и там съедят. Называю я ее «Педагогическая поэма».
Я очень надеюсь, что Вы разрешите посвятить ее Вам. Это дело не только моего преклонения перед Вами, как перед великим художником, но и дань чисто деловой благодарности, — в Ваших книгах я нашел для себя педагогические откровения. Не может быть воспитания, если не сделана центральная установка о ценности человека.
Я буду Вам без конца признателен, если пришлете две-три строчки. Для меня они принесут запасы сил надолго.
Работаю я сейчас в коммуне им. Дзержинского. Здесь 80% горьковцев и горьковская педагогика. Мы все-таки не умерли.
Мне хочется надеяться, что наша правда восторжествует и мне удастся где-нибудь возродить колонию Вашего имени.
Будьте здоровы, дорогой Алексей Максимович.
Спасибо Вам за любовь и внимание к нашей колонии и за те начала силы, которые мы в своей работе находим благодаря Вам.
Искренне преданный Вам
26. Горький — Макаренко. С[орренто], 06.12.1928 г.
Дорогой Антон Семенович —
