не сказало, а так и осталось с выражением активного воинственного внимания. Акимов добродушно протянул:
— Да это большевики!
Добродушный красавец важно хэкнул, все у него вдруг перестало быть злым, а осталось только энергичным. Он тяжело надавил на плечо Павла Вараввы и опустился рядом с ним на лавку. Курносый вдруг появился на переднем плане, оказалось, что измятая бязевая нижняя рубаха у него болтается до самых колен.
Красавец произнес с аппетитной медлительностью:
— Большевики, если нужно что сказать, тоже могут. Ну, говори, ты вроде арапа, смотри какой!
Варавва блеснул белками, осмотрел казарму:
— Пришли не с речами, а познакомиться.
Тогда человек в нижней рубашке привел свой рот в деловое движение:
— Ты лучше скажи, какой закон написали там, — он кивнул головой в угол казармы, — господа написали?
— Какой закон?
— Да закон же написали, полный закон. Про землю. Землю, говорят, народ пускай у помещиков покупает. Если кому нужна земля, пускай себе покупает у помещиков. А? Написали такой закон? Говори, что же ты молчишь! Коли ты есть большевик, так почему молчишь? Почему твой закон: покупай себе землю сколько хочешь? Народу земля в полную власть, только денежки заплати!
Младший унтер-офицер Акимов смущенно-негодующе рассматривал распущенную рубашку оратора:
— Ты, Еремеев, не галди, чего ты к человеку пристал? Он, что ли, написал?
Павел не мог оторваться от лица Еремеева — столько нем было давно организованного подозрения, раздражительности, злопыхательства. Еремеев смотрел на Павла, и его глаза уверенно, насмешливо разбирали всю его, Павла Вараввы, сущность и не находили в ней ничего, заслуживающего одобрения. Павел нахмурил брови и ответил Еремееву таким же серьезным напряженным взглядом:
— Нет такого закона!
— Спрятали, значит, — воинственно подхватил Еремеев, — спрятали, потихоньку действуют. А такой закон есть!
— Ты что, земляк, землицы прикупить хочешь? — Степан спросил с таким внимательным оживлением, словно он сам немедленно намеревался предложить участок. Еремеев метнулся было к нему, но не способен оказался оторваться от Вараввы:
— Так, говоришь, нету такого закона?
— Нету.
— Защищаешь, значит? Этих… этих…
— Нету, тебе говорю, а скоро будет.
— Покупать у помещиков?
— Да. Тебе землю дадут, а потом помещику платить будешь.
— Я буду платить? — Еремеев вдруг повеселел, вывернул из-под рубашки пустых два кармана, развел их в стороны. Переступая босыми ногами, перевернулся два раза. Степан и Акимов смеялись громко, красавец улыбался, с верхнего этажа смотрели молча. Тот самый, у которого Степан чуть не откусил ноги, заметил деловито:
— Смотри, у него сдачи еще не найдется, у помещика!
Еремеев довернулся до конца, убрал свои карманы, снова поднял на Павла сердитое лицо:
— Получит у меня помещик. Получит полную цену! Дай вот домой приеду, так и расплачусь.
Невидимый голос сказал сверху:
— Я тоже слышал, что закон такой есть. Будто землю по выкупу забирать будут.
— У кого забирать?
— Да у помещика.
— А она у него?
— А у кого же?
— Наши еще летом у него забрали. И без всякого выкупа. Он, может, и взял бы выкуп, да некогда было, пятки смазывал салом в это самое время.
Сказано было с хорошим юмором, победоносный хохот пронесся по казарме, ктото покатился на нарах, затрещал досками. Только красавец отзывался на все разговоры беззвучно-добродушно, все обнимал и похлопывал Павла Варавву. И Еремеев развеселился и уже совсем мирно обратился к Павлу:
— А все-таки скажи, человек хороший, кто это такие законы делает?
— А ты в учредительное собрание за кого голосовать собрался? За эсеров?
— А как же! За эсеров. Они ж, понимаешь…
— Вот они и закон такой приготовили.
Белокурый красавец крепче прижал горячую руку к талии Павла и засмеялся погромче, подтвердил:
— Они!
Еремеев вытаращил глаза удивленно до крайности:
— Ну? Насада, и ты так говоришь?
— Да это же всем известно! И вчера кто-то рассказывал: ихний проект!
Степан считал вопрос исчерпанным. Он крякнул солидно и самым доброжелательным голосом сказал Еремееву:
— Пиши письмо, голубок. Пиши скорей письмо: так и так, спасибо вам, дорогие отцы и благодетели…
Насада отвалился к стене:
— Да чего там писать? Чего писать? Себе самому скажи, дураку, спасибо. А их тут много, вот таких умных: «Наша партия крестьянская!»
Еремеев следил за лицом Насады по-детски внимательно, строго прищуренным и немного завистливым взглядом. На нарах притихли. Рассмотрев выражение Насады как следует, Еремеев с тем же прищуренным лицом обратился к нарам:
— Агитация! Это они — агитацию! Думают: непонимающий народ, что ни дай, слопают!
— Большевики! — неопределенно подтвердили сверху.
— Большевики, — совершенно определенно подтвердил Еремеев. — Насада, ему что? Ему на крестьянство наплевать. Ему чуть что — «Поеду на Каспийское море, буду рыбку ловить». А про нас думает: этому сиволапому что ни дай…
В лице Еремеева все больше и больше прибавлялось ехидности и хитрогопрехитрого понимания. Насада продолжал улыбаться, откинувшись к стене, но Павел отнесся к речи Еремеева сердито. Он вскочил с лавки, сверкнул глазами, крикнул обиженным голосом:
— Да ты и сейчас чепуху говоришь! Чепуху!
— Ох! Ох! Чепуху? А вот и не чепуху! Вы-то… посмеяться над мужиком, ох, как вам легче становится!
— И посмеюсь!
— Они посмеются! Разумный народ, городской! — раздавался все тот же таинственный голос в темноте казармы.
— Да кто ж, по-твоему, такие законы делает?
— По-моему? Не по-моему, а вообще. А кого мы выберем, те еще где? Кого я выберу, те еще, может, чай дома пьют.
Павел презрительно отвернулся:
— Он может спокойно чай пить, потому: обманул тебя.
— А ты не обманул, не успел?
Таинственный голос снова загудел в неопределенной вышине:
— Вы все говорите: вот голосуй за меня, а тебе — землю. А все вы одинаковые: дадите земли три аршина, да и то подороже!
